Фатима, ловко перемещая малыша из одной руки в другую, высвободила его из мокрой насквозь пеленки. Дитя оказалось мальчиком. Не давая голому ребенку остыть, она прижала его к своему полному телу — и тот мгновенно обхватил ее морщинистыми лапками, погружаясь в женские грудь и живот, как в перину. И столько отчаяния и жизненной страсти было в этом движении, что у Деева погорячело внутри.
Стало неловко от интимной картины — желая занять глаза и руки, поднял сброшенную на пол алую тряпку, развернул. А то и не пеленка вовсе — знамя: по окантованному желтым шнуром кумачу раскинулись вышитые крупно буквы «Смерть буржуазии и ее прихвостням!».
— Агитацию отстирать и повесить на стену, — скомандовал, аккуратно складывая флаг в пустующую ванну. — Молоко будет. До тех пор что хочешь, Фатима, с дитём делай, хоть пляши с ним, хоть песни пой по-древнегречески, а чтоб не синел.
— Это кого ж вы в пути доить собрались? — усмехнулась Белая. — Встречных машинистов?
Отвечать ей не стал. Расстегнул гимнастерку, стянул через голову; исподнюю рубаху тоже стянул и кинул Фатиме — для голыша: пусть будет у Кукушонка белая одежка, как у остальных детей. Было в этом что-то настоящее и правильное, словно белой рубахой своей принимал Деев младенца в эшелон окончательно. А еще правильнее было то, что сам он теперь остался без исподнего, — как и пять сотен незнакомых ему братьев-солдат из Казанского кремля.
Вдруг понял, что стоит полуодетый, а женщины внимательно смотрят на него. Не в глаза смотрят — на деевские голые руки и плечи: Белая — оценивающе, как доктор на медосмотре, а Фатима — печально и ласково, по-матерински. Ох, бабьё! Даром что одна университетка, а вторая комиссар…
Щеки отчего-то потеплели, словно не спутницы бесстыже пялились на мужское тело, а он сам — на женское. Но некогда было глупости разводить — пора было идти в лазарет, под строгие очи фельдшера.
Натягивал гимнастерку, приглаживал растрепавшийся чубчик — собирался с духом. А фельдшер возьми да и явись сам: глаза мрачнее мрачного, в руке полведра каши.
— Что ж ты, — говорит, — внучек, от меня бегаешь? Там целая рота не кормлена. Пшено лежачим нельзя, глотки и без того суррогатом ободраны. Где же обещанные масло и яйца?
Губы у лежачих были сухие и бледные, в трещинах и белых пузырях. В такой рот страшно было и ложку вставить, а ну как порвешь (хотя ложек в эшелоне никаких и не было). Носы — острые, с запекшейся корочкой вокруг ноздрей. Глаза — прикрыты.
Дети лежали по лавкам, уже укутанные в одеяла — багажные мешки. Рядом с темной холстиной личики их казались бумажно-белыми. Кое-где на мешках синели большие двуглавые орлы и фиолетовые печати: «Московский телеграф», «Почтовое ведомство Санкт-Петербурга», «Тифлисская железная дорога». Мешок Сени-чувашина был заграничный — усыпанный незнакомыми буквами, прочитать которые Деев не умел: «Coffee de Costa Rica». Наблюдать имперские гербы и чужеземные надписи на телах советской детворы было неловко, но что поделаешь.
Пространство бывшей церкви было щедро отделано деревянными завитушками в золотой краске, и льющийся из арочных окон свет играл на позолоте, разбрасывая вокруг россыпи желтых бликов: по детским телам и лицам, по свежеструганым нарам, по некогда кухонному, а теперь уже операционному столу, по белому халату фельдшера и по тряпичной загородке в алтаре, за которой прятался фельдшерский топчан.
— Я, между прочим, полное право имел сойти с маршрута, — угрюмо сообщил Буг, как только они оказались в лазарете.
Так точно, кивает Деев устало. Имел.
— И от этого права не отказываюсь! Не подписывался я один целый санаторий заменять. Лежачим только и место в санатории! С кухарками, диетсестрами, няньками и врачами-профессорами.
Опять кивает Деев: так точно, принял к сведению.
— И потому ставлю условие: все мои требования выполнять неукоснительно. Ответственности за больных на себя не беру, все они — на твоей совести, внучек. Но помочь — попробую.
Соглашается и с этим Деев.
— Для начала выдай молока. И яиц побольше, для гоголь-моголя. Масла пока не прошу, посмотрим, как желудки работают. Если есть рыбий жир, выдай и его, начну давать по капле. И мяса, конечно, постного — белок истощенному организму жизненно необходим. Еще мыла мне хозяйственного и парафина — пролежни смазывать.