— Замечательная песня! У нас в Армении, под Ереваном, есть свое озеро, очень похожее на Байкал. Севан! Поменьше, конечно…
— Я где-то читал, что Байкал самое глубоководное озеро в мире. — сказал Яша Востриков.
Свиридов и на них, Погосяна и Вострикова, глянул надменно, через губу обронил:
— Промежду прочим, доподлинные сибиряки ни в жисть не скажут про Байкал «oзеpo», скажут «море». Он и есть море!
— Мы ж не сибиряки, — пробормотал уязвленный Востриков.
Байкал не хотел пас покидать. Он то мелькал сквозь деревья, то открывался песчапым, пляжным скосом и менял цвета: голубой, синий, зеленый — будто поворачивался к нам разными гранями. И еще: в одном месте, в бухте, он был тихий, зеркальный, а в другом месте, за мыском, уже ходили волны, пенились барашки.
Эшелон приближался к нему и отдалялся, нырял в тоннели и вырывался на свет, паровоз радостно, по-оленьи, трубил.
На прибайкальских станциях все больше было чалдонов и бурят, и Колбаковский посулил:
— Поедем по Бурятии — сплошняком будут буряты.
Свиридов не сморгнув сказал:
— А я предполагал, в Бурятии сплошняком будут итальянцы.
— Почему итальянцы? — спросил Колбаковский и понял: Свиридов ехидничает. Старшина показал ему кулачище, но большего сделать не в состоянии, ибо аккордеон находился в руках у Свиридова. Не отнимать же принародно.
Трубит паровоз, стелет над составом дымную гриву. И проносятся бессчетные и безвестные речки и села, леса и поля, горы и равнины. Огромные пространства преодолел эшелон, и огромные пространства лежат впереди. На все четыре стороны немереные просторы. И мне подумалось, что на этих великих просторах должны рождаться великие люди. И они рождались, украшая собой и прославляя своими деяниями родину. Их в нашей стране немало.
Но еще больше простых смертных. Впрочем, что это обозначает — простые смертные? Не приемлю этого понятия. Все люди смертны, и все люди сложны. Но есть, разумеется, выдающиеся и есть обычные. Обычные — если каждый порознь. А все вместе — народ, великий народ. Включая, само собой, и выдающихся. Короче: великая страна — великий народ. Горжусь, что принадлежу к такому пароду.
И опять проносились сопки в сосняке, распадки, где прыгал с камня на камень бурливый поток, лесопилки, огороды на песках — картошечка на них первый сорт, — молочнотоварная ферма и одинокая береза на бугре, словно отбежавшая от своих подруг, с зеленым платком на белых плечах. И Свиридов, будто угадав мои мысли насчет платка, заиграл "Синий платочек". Который падал с опущенных девичьих плеч. Спасибо, не пел. Только наигрывал. Что в этом мотивчике? А я слышу, как его поет любившая меня женщина, и словно я уже иду по институтскому коридору, остриженный под пулевку и оттого лопоухий. А потом был старшина Вознюк, была его сестра, намного старте меня, был эшелон из Лиды на фронт и была вся война. Да, я прошел всю войну. И снова смогу пройти? Наверное. Если надо. Надо!
День складывался удачно, без происшествий. И вдруг в УланУдэ случилось чепе, точнее — едва по случилось. Переволновался я здорово.
Вокзал в Улан-Удэ небольшой, а перрон — футбольное поле, гуляй — не хочу. Мы с Ниной и Гошей прогуливались по этому перрону, не торопились — эшелон на первом пути, рядышком, без паровоза, — лузгали семечки, которыми нас угостил Миша Драчев, и беседовали втроем. Вернее, я спрашивал Гошу, оп отвечал не мне, а матери, и она уже говорила мне. Примерно так: "Гоша, хочешь карамельку?" — "Мам, а он как думает? Конечно, хочу", — "Георгий не возражает против карамельки". Мы с Ниной смеялпсь, парень был пасмурен, суров — не выспался.
Прошли перрон из конца в конец и тут увидели толпу, выплеснувшуюся с площади. Возбужденные крики, брань, военный патруль, милиция. Я оставил Нину с Гошей, раздвинул толпу и ахнул: в центре ее были Свиридов, Логачеев и верзила в штатском с закрученными назад руками, верзилу охраняли милиционеры.
Свиридовым и Логачеевьш занимались патрульные.
Я крикнул:
— Свиридов, что стряслось?
Он не услышал. Обернулся Логачеев, махнул рукой: мол, чего спрашивать, лейтенант? Стоявший позади меня пожилой кривоногий бурят сказал:
— Ты начальник? Шибко подрались.
Железнодорожник-усач сказал:
— Задерживали они его, ну, и схлестнулись…
Кто кого задерживал? И зачем? Что схлестнулись, вижу: на физиях кровоподтеки, гимнастерки порваны, запачканы. Верзила тоже помят.
Толпа поперла к комендатуре, и я туда. Подбежал бледный, злой Трушин, заорал мне в ухо: