Так и говорил военком. Он совал пальцем в столбики и объяснял, почему они не дотянулись, почему больше всех отстал второй взвод, и ругался при этом и на себя и на весь эскадрон.
Потом выступил Искандеров, представитель шефов.
— Товарищи! Вы только ругали себя, и за дело ругали, а ведь рост-то ваш виден. Весь эскадрон-то другим становится, ведь это правда, что он скоро будет полон комиссаров. Эти комиссары не на страх, а на совесть уже растут из вас, и я их видел, и все вы их видите. Для нас неожиданна постройка манежа для рубки, вы этим перешибли, прорвали армейскую учебную косность, и мы уверены, что социалистическое соревнование разбудит вашу творческую инициативу, даст сотни новых изобретений. От имени рабочей делегации я передаю наше спасибо пионеру вашему, герою сегодняшнего праздника, изобретателю манежа товарищу Курову. Мы желаем, чтобы из вас выросли десятки таких же Куровых, тогда мы будем во сто крат сильнее, тогда мы будем еще более уверены, что революция наша находится...
Красноармейцы, не мигая, смотрят на Искандарова, потом ищут глазами Курова. Он сидит в передних рядах, у него красный затылок и малиновые уши. Эти оттопыренные уши на большой, шишкастой голове... Да ведь это Артемка наш! Ведь это Куров-то — наш Куров!
— Качнем Курова! — крикнул кто-то с задних скамеек.
— Качать!
— Бери его! Лови! — крикнули вскочившие красноармейцы. Они сцапали норовившего убежать Курова и метнули его кверху.
— Ура! Ура! Ура!
— Для своего парняги еще раз! Ура! Ура!
Куров взлетает вверх, захлебывается и от врывающегося в рот воздуха и от схватывающих горло спазм. Ему хочется плакать, смеяться и в то же время вместе с другими кричать «ура» и кого-нибудь качать.
5
От казарм эскадрона к Мсте шагала группа в двадцать красноармейцев. Илья Ковалев, только что отсидевший на гауптвахте, вертится в группе чертом, стреляет своими неугомонными глазами, никогда ни на чем не останавливающимися, скалит ровные, как на подбор, белые с просинью зубы и торопится рассказать услышанные на гауптвахте новые сальные анекдоты. Его товарищи идут молча.
В углу эскадронного плаца, где уже начинаются прибрежные кустарники, взвод остановился. Переминаясь, переглянулись.
— Ну, кто?
— Чего «кто»? Хоть кто, — тяжело задышал грузный Липатов. — Вот что, Илья, — решительно повернулся он к Ковалеву. — Вот мы здесь одни; мы тебя спрашиваем: когда ты кончишь хулиганство и самовольные отлучки? Когда?
Илья забегал глазами, весело оскалившись.
— Тебе что, завидно?
— Нет, ты скажи.
— Сказала кума куме...
— Ты, Ковалев, брось игрушки, мы тебе не мальчики, — нахмурился Куров.
— А ты что за судья такой? Тебе чего — больше всех надо? — огрызнулся Илья. — Знаем мы, как вы, товарищ Куров, за каждый шаг доносите.
Он, сказав это, метнул глаза на товарищей, как бы причисляя себя тоже к ним и в то же время отгораживая Курова.
— Знаем, — добавил он еще раз.
— Ты что же, по-твоему, он шпион? — загудел Карпушев. — Шпион? Тогда и мы все такие же шпионы, все до единого.
— Нечего с ним, — загудел Абрамов. — Что он маленький, что ли, не понимает? Пусть скажет, а там мы с ним поговорим.
— Правильно, надоело уж, — недружелюбно косясь на Ковалева, пробормотал Миронов.
— И ты туда же?.. — набросился на него Ковалев. — Ты что, не ходил?
— Бывало, да все вышло, товарищ Ковалев.
— Ну?! — в упор смотря на Ковалева, спросил Липатов.
Случайно скользнув по взгляду Липатова, Ковалев вдруг увидел в нем что-то тяжелое и сильное. Он взглянул на других — и другие смотрели так же. Никогда он не замечал таких взглядов; он был уверен, что они его не только не выдадут, но в душе-то завидуют его разухабистости и бесстрашию и готовы добродушно поощрить это. И вот они смотрят на него как на преступника, как на отщепенца.
— Ну?! — повторил вопрос Карпушев. В этом «ну» было что-то новое и непонятное для Ковалева.
Что-то внутри Ковалева оборвалось, его начало знобить, и в первый раз в жизни он почувствовал робость и неуверенность.
— Да что вы?.. Да вы чего, ребята?.. Чего я?.. Рази я... против вас когда шел? — вздрагивая уголками губ, забормотал он. — Чего же вы? И командиры... да еще и вы...
У него заплясали губы, и, подобрав их, он отвернулся.
Красноармейцы стояли насупившись, крепко сжав челюсти.
От эскадрона заиграл горнист на вечернюю поверку.
Пахло рекою и полем. Красноармейцы еще раз оглянулись на Илью и скрылись за казарменными постройками.