«Все-таки надо идти», — мелькнуло у Ильи. Он разом встал, чтобы встряхнуть с себя сонливость, и быстро зашагал из казармы на конюшню.
В стойлах возились красноармейцы. Одни из них подбрасывали лопатами землю, другие разравнивали, третьи небольшими бабами трамбовали ее, с каждым ударом глухо гакая. Илья прошел в один станок и, нагнувшись, начал разбрасывать комья глины, но ударяющая баба пошла на него, все ближе и ближе, к самым рукам. Илья отпрянул и, видя, что его здесь не хотят, перешел в другой станок и потянулся к бабе, чтобы помогать. Фома быстро отбросил бабу в другую сторону, повернувшись к Илье задом.
— Тьфу! — выругался кто-то из красноармейцев.
Илья оглянулся туда. Кадюков со злобой швырнул бабу в угол и рывком вытер себе взмокший лоб. Остальные тоже поставили бабы и лопаты и молча уставились на Кадюкова.
— Ша, ребята! — рыкнул Кадюков. — Терпежу больше нет.
Красноармейцы, сдвинув брови, отвернулись.
— Ковалев! — крикнул Кадюков. — Скажи ты нам, долго ты будешь нас мурыжить? А?
Ковалев быстро откинулся на столб, отставил одну ногу, хотел кашлянуть, но у него не вышло. Засвистать хотел — у него тоже не получилось. Губы как-то не подчиняются.
— Ну?!
Илья сдвинул фуражку на глаза.
— Говори, гад! — чуть не плача, закричал Кадюков.
— Чего тебе надо от меня? — не поворачиваясь, проговорил Ковалев.
— Чего? Сволочь, он еще спрашивает — «чего»? Чтобы ты человеком был, как другие. Вот чего!
Илья засунул руки в карманы и, видимо, в такт каким-то своим мыслям закачал носок сапога.
— Говори! — зарычал на него Кадюков. — Говори, что ты есть за человек! Не выпустим отсюда, пока не скажешь. Говори, сволочь!
Илья дернул плечами, как бы не понимая, что они привязались к нему.
— Слышишь, Илья, — мягче заговорил Кадюков. — Тебя добром спрашивают. Неужели ты хочешь подвести своих товарищей? В лагерях первый взвод мучил, а сейчас за нас взялся. Ты думаешь, что здесь нет командиров, так что угодно можно делать?
— А вам что? — заговорил Ковалев. — Вы что за комиссары? Чево вы?.. Что я вам сделал?.. Что я, что ли...
У Ильи задрожал подбородок, он сорвал с себя фуражку и закрылся.
— Тпру-у! — заорал Кадюков на въехавшего с глиной Корыпалова. — Куда прешь? Не мог тише? А ну вас!
Он рванул свою бабу и с плеча начал ею гвоздить, закусывая губы.
Корыпалов остановился было, похлопал глазами на Кадюкова и товарищей, сердито, рывком хватающих работу, пожал плечами и поехал дальше. Илья вскочил на воз, помог сбросить глину и уехал с Корыпаловым в забои.
Ковалеву, приехавшему с одиннадцатью товарищами в город, казалось, что наконец-то он избавился от Курова, Липатова и Карпушева, хороводивших в первом взводе. Но после первой же отлучки ему «по-товарищески» сказал Тихонов, начальник команды, что это первая и последняя, и в тот же день была выпущена специальная стенгазета с одиннадцатью заметками исключительно о нем.
Больше всего Илью кольнула заметка Граблина, второвзводника, который и писать-то научился только перед лагерями.
«Товарищ Ковалев у нас по Ленинской путе не идет», — писал Граблин.
«Вот стерва! — злился Ковалев. — По какой же я, по-евонному, пути иду? По буржуазной, что ли? При чем тут Ленин? Дураку-то и грамота не впрок».
Не меньше его обозлило и стихотворение какого-то «Снайпера»:
НА ЧЕРНУЮ ДОСКУ!!! Жил на свете Ковалев, Был он парень бравый, В самовольную ходил Он в отлучку к бабам. Из-за девок он совсем Позабыл работу, Целы ночи напролет Шлялся без заботы. Он лихой и прехрабрец С седыми стариками: — У! — кричит ему, — подлец, Прощайся с бородами! — От какой вояка он, Что ни день, то хуже, Про конюшни, эскадрон Не думает, не тужит, Уж давно, давно пора Парня нам одернуть, Занести его как раз На доску на черну.«Баскаков, холера! — вспыхнул Ковалев. — Кургузый черт! «Снайпер»! В корову-то не попадет, а туда же!»
Ковалев взялся за работу. На конюшне рвал и метал, начал опять зубоскалить и уже по своей беспечности забыл и о «путе» Граблина и о стихах «Снайпера», как вдруг неожиданно, как он сам считает, случился второй грех, вторая отлучка до утра. Ребята ему ее больше не простили. Для Ковалева потянулись дни отчуждения, как в лагере в первом взводе. Он по-собачьи заглядывал товарищам в глаза, старался кому-нибудь помочь, удружить при случае, но они сторонились его и, жалея про себя и в то же время чувствуя неприязнь, сердились на него еще больше.