- Так я и думал, - сказал он. - Ах, проклятье!
Кони кружили по загородке, дрожа и всхрапывая, жеребец бесился и прыгал. При свете смолья мы разглядели, что он топтал с таким ожесточением. Это было месиво их двух собачьих тел. Крупные псы - видно, вожаки стаи, перепрыгнули через забор и попали внутрь загона. Более слабым сородичам это оказалось не под силу, вдвоем они справиться с лошадьми, конечно, не могли. Выпрыгнуть обратно тоже не могли, потому что не хватало места разбежаться, и были убиты разъяренным жеребцом, защищавшим себя и подругу.
- Собачье отродье, - выругался Факундо. - Дружок, дело становится нешуточным.
Муж долго сопел трубкой, сидя на бревне у входа и наблюдая за лошадьми - они не уходили далеко, паслись у самого жилья. Наконец произнес:
- Чтобы отвадить хибарос раз и навсегда, нужно ружье.
Я промолчала. Гром не забыл при бегстве прихватить увесистый кожаный мешочек. Там хватило бы и на два десятка ружей. Но попробуй, купи хоть одно!
- Ружье я постараюсь раздобыть.
Собрался и ушел, предупредив меня, чтоб сидела дома и за него не беспокоилась - он, мол, к соседу, и вернется, если не вечером, то наутро.
Он действительно пошел разыскивать соседа, конгу по имени Лионель, старожила этих мест, изучившего все и всех на Сапате за двадцать или больше лет. Нашел не без труда его убежище (старик хорошо прятался), дождался и уже под вечер привел к нам. Они успели потолковать кое о чем дорогой, и по ходу разговора я поняла, чего хочет мой муж.
На самом западном краю равнины, у границы Западных топей, года за два до нашего появления поселилась семья переселенца из Испании Фахардо Сабона. Семья состояла из него самого, постоянно беременной жены и кучи детей мал мала меньше, и бедствовала отчаянно из-за того, что имела лишь одного работника в лице самого сеньора Сабона и единственную пару мулов. Он чаще остальных пользовался дармовым трудом беглых, и укромный шалаш на границе мангров редко пустовал.
Негры обращались к нему, когда речь шла об одеяле или новой рубахе. Но ружье... Лионель с сомнением покачивал головой: "Тебе его за пять лет не заработать, парень". Однако согласился проводить нас.
Наутро мы двинулись все вместе - три человека и две лошади. Недалеко от опушки старик оставил нас и вернулся в сопровождении испанца - невзрачного, тощего - в чем душа держится, но глазки хитренькие. Стрельнул ими на нас:
- Здорово, лодыри! Чего нужно?
- Кое-что нам нужно, - сказал Гром. Тебе тоже кое-что нужно. Посмотри-ка, - и он подтянул повод, заставив кобылу повернуться боком. - Хороша?
Испанец обшарил лошадь глазами - зрачки так и загорелись.
- Не годится, на ней клеймо.
- Это клеймо завода. А на жеребенке - Гром похлопал по рыжему пузу - клейма не будет.
- Покусана собаками...
- Не сбесится, не бойся.
- Ну-ка, ну-ка...
Сабон долго ходил вокруг кобылы, пытаясь похаять лошадь, однако Факундо, за долгие годы наторевший в подобных спорах, лишь посмеивался. Белый, правда, поежился, когда узнал, что нам надо. Но Гром настоял на своем, и дело решилось.
Лишнего ружья у Фахардо Сабона не было. Но кобыла стоила впятеро дороже того, что за нее просили, и он согласился съездить за ружьем в Хагуэй. На паре хороших мулов можно было обернуться за два, от силы три дня.
Дело затевалось не без риска. Испанец был похож на человека, остававшегося честным до тех пор, пока ему это выгодно. Но, однако, он не соврал и в назначенный день появился в условленном месте. Ружье было не новое, но в полной исправности, порох сухой, пули по калибру, пыжи, шомпол. Факундо вздохнул, расставаясь с рыжей. Мало кто так любил лошадей, как он. Но на болоте ей было не уцелеть. А Дурень - старый Дурень в свои пятнадцать лет вполне мог постоять за себя.
Из этого ружья мы стреляли раза два, когда стая околачивалась поблизости. Потом собаки стали обходить наше жилище стороной, и мы его повесили на столб. Лишний шум был не в наших интересах.
Тем временем дожди зарядили вовсе не на шутку - по неделе без просвета. Тоскливо было сидеть день-деньской в четырех щелястых стенах, и еще тоскливее - вылезать за чем-нибудь наружу.
Мы коротали время у глинобитного очага за бесконечными разговорами, больше всего, конечно, о будущем ребенке. Факундо однажды полез послушать, как шевелится малыш, а тот в это время дал отцу пинка прямо в ухо... и сколько было счастливого изумления в глазах.
- Драчливый будет парень, вот увидишь, - говорил он.
И радостно и больно было это слушать. Тот-то сыночек, он тоже был мой... Но что с этим было поделать?
А еще мне все время хотелось молока. Но тут дорожка была уже проторена, и Фахардо Сабон расстался с дойной козой. Правда, взял он за нее, как за корову. Из того же источника к нам попадали и мука для лепешек, и рис - все втридорога. Гуахиро неплохо на нас нажился той зимой. Правда, кофе и табак он нам поставлял бесплатно, сам того не ведая.
Тяжело нам досталась та дождливая пора. От постоянной сырости у Факундо стали болеть суставы, - он больше времени проводил вне дома, а я и дома постоянно мерзла и ходила вялая, как снулая рыба. Февраль с его синим небом и теплым ветерком явился нам как избавление.
Близился мой срок.
Он наступил в последних числах февраля, ровно год спустя после нашего бегства, и снова ровно в полдень, и снова муж принял на руки младенца, перерезав пуповину складным ножом.
На двух его ладонях не помещался толстый, щекастый мальчишка, и басил при этом как-то очень миролюбиво, словно для порядка. Он был очень черный, много темнее меня, и во всем был полной отцовской копией, вплоть до уродливо торчащих ногтей на мизинцах ног и родимого пятна на бедре, в том месте, где у отца остался шрам от давнего неудачного падения с лошади.
- Экий пузырь, - сказал Гром. У него глаза сверкали. Он не сразу освоился со своей радостью, не сразу поверил глазам и должен был поминутно трогать малыша руками, чтобы понять, что сын ему не приснился.
Малыша мы так и звали - Пипо.
Пошел в разгар сухой сезон, с солнцем, с жарой, с изобилием фруктов, летняя благодать, когда на открытом месте до сумерек не тронет ни один москит. Я почти не покидала хижины, занятая малышом. Факундо в одиночку ходил на промысел, снабжая нас продовольствием. Его зимний ревматизм отступил, но после лазанья по холодной воде боли снова возобновлялись, и приходилось ставить сухие припарки с солью на шерстяном лоскуте к ступням и коленям. Даже в мае месяце мы с тоской думали о приближении октября.
Малыш рос таким же покладистым, как и его старший брат - ел, спал и почти не плакал. Единственное, что его выводило из равновесия, - это москиты, до язв объедавшие все, что выглядывало из пеленок. На ночь приходилось заворачивать плетеную колыбель в тонкую ткань, - и все равно кожа младенца оказывалась наутро в волдырях. Я лечила их соком горькой сабилы, к вечеру они проходили, но наутро появлялись вновь. Мучение! Такова была плата за безопасность.
Дни тянулись за днями. Не сказать, что однообразие и замкнутость жизни не тяготили меня. Но при мне был мой мужчина и мой ребенок. Это с избытком окупало многое.
Факундо переносил уединение тяжелее. Он был человек общественный, дитя многолюдных бараков, любитель почесать язык за трубочкой, торговец, чувствовавший себя в родной стихии среди базарной толкотни, счетов и приходно-расходных книг.
Видно было, как он томился, лишенный всего этого. Утешением ему служило лишь то, что тут, в лесу, за его спиной прятались мы, те, кого он любил, и защитить нас иначе возможности не было.
В один из таких бесконечных дней Факундо вернулся с промысла с каким-то странным выражением на лице.
- Посмотри-ка, - сказал он, доставая что-то из сумки.
Это был щенок. Крепкий, серый, кургузый кобелек, с необсохшей пуповиной. Подушечки лап холодели, но он еще поскуливал. Едва ли ему от роду было больше двух часов.