Если бы ему посчастливилось, он стал бы вечным возлюбленным, Данте, Дон Кихотом, Вертером и таким образом настоял бы на своем. Срединка — надо ли объяснять? — сделалась бы тогда не менее реальной, чем Беатриче, Лотта, какая-нибудь королева или принцесса. Став совершенно реальной, она оставалась бы в то же самое время недоступной. И тогда он мог бы жить и мечтать о ней, поскольку существует глубокое различие между ситуацией, когда кто-то реальный тоскует о своем сне и когда реальное манит реальное именно собственной недостижимостью. Ведь только во втором случае можно без конца питать надежду… раз социальные или другие подобные преграды препятствуют осуществлению любви. Отношение Робинзона к Срединке могло нормализоваться, только если бы она стала одновременно реальной и недоступной — для него. Классическому мифу о соединении влюбленных, разлученных превратностями судьбы, Марсель Коска противопоставил, следовательно, античный миф о необходимости вечной разлуки как единственной гарантии духовных союзов. Поняв всю тривиальность ошибки с «третьей ногой», Робинзон (разумеется, не автор!) потихоньку «забывает» о ней во втором томе. Властительницей своего мира, принцессой ледяной горы, нетронутой возлюбленной — вот кем хотел бы он сделать Срединку, ту самую, которая начинала у него как служанка, сменившая толстого Глюмма… Из этого ничего не вышло. Вы уже поняли, почему? Ответ простой: потому что Срединка, в отличие от какой-нибудь королевы, знала о Робинзоне, поскольку любила его. И потому не желала стать богиней-весталкой.
Кому непонятна эта простая истина, кто считает (как учили наших дедов их викторианские гувернантки), что мы умеем любить других, а не себя в этих других, тому лучше не брать в руки грустную историю, которую подарил нам Марсель Коска. Его Робинзон выдумал себе девушку, которую не хотел до конца отдать реальности, поскольку она была им, поскольку от реальности, никогда не оставляющей нас, иного, чем смерть, пробуждения нет.
Перевела с польского Валентина КУЛАГИНА-ЯРЦЕВА
Роман Белоусов
Преступник найден. Было ли преступление?
Коктейль литературных жанров, столь любимый Станиславом Лемом, — и вымышленное произведение, и рецензия на него, и самопародия — на самом деле отнюдь не авторское изобретение.
Это жанр мистификаций, имеющий в литературе некий криминальный оттенок, но, несмотря на это, весьма почитаемый как известными писателями, так и бескорыстными графоманами.
Об этом жанре и, в частности, о расследовании крупнейшей литературной мистификации рассказывает писатель Роман Белоусов.
У кого не дрогнет сердце при сообщении, что найдена неизвестная трагедия Шекспира, обнаружена утраченная комедия Мольера, а то и нечто совсем древнее, скажем, сочинение греческого историка Плутарха или римского поэта Катулла? История литературы знает немало подобных сенсаций. Увы, немногие из них оказывались подлинными. Выяснялось, что шекспирская трагедия — плод воображения лондонского клерка, мольеровская комедия изготовлена парижским стихоплетом, а труды древнегреческих авторов принадлежат чуть ли не нашим современникам. Иначе говоря, найденные шедевры на самом деле являлись чистой мистификацией.
Только за пятьсот с лишним лет, что существует книгопечатание, было создано огромное количество литературных подделок, возникла так называемая замаскированная литература. Авторы ее по тем или иным причинам скрывали свое имя, надевали маску и выступали под чужой фамилией или выдавали свое сочинение за написанное великим писателем. Впрочем, нередки были случаи, когда и сами корифеи прибегали к литературной мистификации. Ей отдали дань Д.Дефо и Д.Свифт, Т.Чаттертон и Ш.Мотескье, Ш.Нодье и П.Мериме, О.Бальзак и А.Пушкин, А.К. Толстой и П.Луис и многие другие.
Но большей частью авторами мистификаций становились неизвестные в литературном мире личности.
В чем же, собственно, состоит феномен литературной мистификации? Каковы цели и причины такого обмана? Почему мистификаторы, люди, нередко одаренные, яркие, самобытные, стремились к литературному маскараду?