Нам удалось открыть дверь рубки, и мы вытащили оттуда свёрток мокрой парусины и расстелили её на палубе, сложив в несколько раз, словно постель. Потом Кареглазка рассмеялась и заключила меня в объятия, и мы дико и радостно обнимались, а с наших тел сыпались кристаллы, и мы хохотали, словно идиоты.
С тех пор я часто думал о том, как нам повезло, что мы так любили друг друга. Иначе мы чувствовали бы себя страшно неловко, поскольку никто из нас не знал, что, собственно, делать. Мы боролись в складках тёплой влажной парусины, все ещё хохоча, извиваясь, когда материя липла к нашим телам; мы хотели прикасаться друг к другу так долго и так плотно, как только можно. В какой-то момент мы обнаружили, что лежим, вытянувшись во весь рост, обнажённые, настолько близко друг к другу, как никогда прежде, и ничто не удерживало нас от того, чтобы совершить то чудесное таинство, которое совершали взрослые, — ничто, кроме нашего собственного невежества.
Потом я поцеловал Кареглазку в солёные мягкие губы и обнаружил, что лежу на ней сверху, а она шевелится подо мной, расставив ноги и соприкасаясь со мной бёдрами; мы стали одним целым, и я увидел, как её лицо исказила гримаса; я быстро остановился и чуть не заплакал, потому что причинил ей боль.
— Пожалуйста, Дроув, дорогой. Продолжай, — прошептала она, улыбаясь сквозь выступившие на глазах слёзы; и я продолжил, и внезапно она стала мягкой и тёплой, и прекрасной, и трепетной…
Потом, позже, солнце было всё там же, над головой, и невозможно было сказать, как долго мы пролежали, — Кареглазка открыла глаза, улыбнулась и придвинулась ко мне.
— Дроув?..
— Послушай, я думаю, нам надо возвращаться. На этом корабле есть то, что нужно городу.
Две паровые пушки все ещё оставались на палубе, и наверняка в трюмах было другое военное снаряжение, которое могло очень скоро понадобиться Паллахакси.
— О Ракс. Я хочу, чтобы ты опять полюбил меня, Дроув. Опять, опять и опять. Я не хочу уходить отсюда. Знаешь что? — её недовольная гримаса превратилась в улыбку. — Тебе придётся на мне жениться, Дроув. Я расскажу своим родителям, как ты овладел мной, и тебе придётся на мне жениться. А потом мы будем любить друг друга каждую ночь, всегда. Мы будем вдвоём спать на кровати, где спал Регент.
— Кареглазка, ты ведь не расскажешь родителям, правда?
— Расскажу, если ты не полюбишь меня прямо сейчас.
Я быстро выбрался из импровизированной постели, иначе мне никогда бы это не удалось. Её цепкие маленькие руки всё время преследовали меня, и в какой-то момент я чуть не упал, но сумел освободиться и встал.
— Пошли, — сказал я.
Она в смятении уставилась на меня.
— Я же вижу, что ты хочешь меня, тебе не удастся меня одурачить.
— Кареглазка, дорогая, конечно, хочу. Но разве ты не понимаешь? Сейчас у нас есть шанс прекратить этот спор между городом и парлами. Мы должны рассказать им как можно скорее, пока кто-нибудь ещё не пострадал. Потом я стану приходить к тебе в комнату, когда твои родители будут на работе.
Ладно?
— Тебе виднее. — Она поднялась на ноги и медленно надела остатки своего платья.
— О, ради Фу… — Я быстро оделся, потом схватил Кареглазку и поправил её платье в том месте, где она оставила открытой одну грудь, что сводило меня с ума.
Только сейчас я сообразил, что прошло всего шестьдесят дней с тех пор, как я приехал в Паллахакси. Трудно было узнать ту девушку на пляже, где мы потерпели кораблекрушение, в этой соблазнительной юной сирене, полностью осознававшей свою власть надо мной. Я подумал о том, повзрослел ли и я столь же быстро, как и она, и решил: возможно, да.
Теперь я был в состоянии мыслить более абстрактными категориями, о будущем того, что меня окружало, о реальности войны. Шестьдесят дней назад я никогда бы не подумал о том, чтобы сообщить о всплытии затонувшего корабля властям; я бы предоставил это дело взрослым, а сам бы играл в слингбол или гонял бегунчиков.
Мы забрались в лодку и оттолкнулись от блестящего корпуса «Изабель».
Снова подул свежий ветерок, наполнив парус, и вскоре мы уже скользили вокруг Пальца в сторону волнолома и Паллахакси. Хотя никаких признаков грумоходов не было, я держался ближе к берегу. Оглянувшись, я увидел «Изабель», сверкающую на фоне грума, словно замороженный пирог.
В конце концов мы достигли гавани и подошли к причалу мастерской покойного Сильверджека. Мы вытащили лодку из воды, сняли мачту и парус и уложили их в углу склада. Потом, чувствуя, что привлекаем всеобщее внимание своей изорванной одеждой и почти уверенные, что любой дурак поймёт, что мы занимались любовью, мы пошли по набережной.