— Фу… Фу… — молилась она солнечному богу. — Фу, мне холодно.
Согрей меня, согрей меня… Помоги мне.
По бокам дороги тянулись низкие живые изгороди, состоявшие из колючих неразумных растений. Зная о наших страхах, каким-то странным образом ощущая их, у дальней стороны дороги стояли лорины, лохматые головы которых выделялись бледными пятнами в свете Ракса; они с доброжелательным любопытством разглядывали нас, ожидая, когда холод окончательно лишит наши трясущиеся тела способности двигаться.
— Мне нужна твоя куртка, Дроув. Я старше тебя, и я не могу столь хорошо переносить холод. Её пальцы впились в меня, словно когти.
— Пустите! — я вырывался, но она была больше и сильнее меня. Она оказалась у меня за спиной, срывая с меня куртку, и я ощущал её отчаяние и ужас.
Я бросился бежать, но слышал топот её ног позади. Внезапно я ударился о ледяную поверхность дороги, а тётя Зу упала на меня, срывая куртку и издавая неразборчивые жуткие вопли. От страха я погрузился в полусонное состояние и вскоре едва слышал её удаляющиеся шаги. Лёжа, я почувствовал, как меня поднимают лорины, и, словно в тумане, осознал, что мне тепло.
Потом они куда-то несли меня, обнимали, успокаивали своим бормотанием.
Когда я заснул, образ тёти Зу, со стоном бредущей по залитой светом Ракса дороге, изгладился из моего сознания.
На следующий день лорины принесли меня домой, оставив у порога, под тёплыми лучами солнца Фу, после чего удалились по своим делам. Когда я пришёл в себя, то увидел нескольких из них: один стоял возле локса, понукая животное, запряжённое в тележку с навозом; другой сидел на корточках в поле, удобряя посевы. Третий раскачивался на ветвях ближайшего дерева обо, грызя зимние орехи. Я открыл дверь и вошёл в дом. Мать полдня отмывала меня; она сказала, что от меня воняет. Лишь намного позже я узнал, что тётя Зу попала в сумасшедший дом.
Вернёмся к дню нашего отъезда из Алики. Весь наш багаж был должным образом погружён в мотокар, от которого теперь интригующе пахло спиртом.
Машиной пользуются редко; большую часть времени она стоит возле дома, молчаливо обозначая должность моего отца с помощью флага Эрто, изображённого на борту.
Я проскользнул обратно в дом, намереваясь сказать «до свидания» своей комнате, но меня остановила мать. Она намазывала хлеб ореховым маслом; на столе стоял кувшин сока кочи.
— Дроув, я бы хотела, чтобы ты что-нибудь поел, прежде чем мы поедем.
Последнее время ты стал плохо есть.
— Послушай, мама, — терпеливо сказал я. — Я не голоден. Впрочем, у нас дома никогда не бывает того, что мне нравится.
Она восприняла это как критику её кулинарных способностей.
— Как я могу накормить вас на деньги, которые приносит отец, со всем этим нормированным распределением? Ты понятия не имеешь, что это значит. В магазинах ничего нет — вообще ничего. Может быть, тебе стоило бы как-нибудь самому сходить за покупками, молодой человек, вместо того чтобы все каникулы болтаться по дому. Тогда бы ты знал, что это такое.
— Я только сказал, что не голоден, мама.
— Еда — топливо для тела, Дроув. — В дверях стоял отец. — Так же, как спирт — топливо для мотокара. Без топлива в виде еды твоё тело не сможет двигаться. Ты станешь холодным и умрёшь. Благодаря моей должности в правительстве мы можем получать еду, без которой другим, кому повезло меньше, приходится обходиться. Ты должен понимать, какое это счастье для нас.
Я медленно закипал, пока мы ели жареную рыбу и сушёные фрукты.
Мать бросила на меня взгляд, который можно было бы даже назвать хитрым, и обратилась к отцу:
— Интересно, мы увидим этим летом ту девочку — как её зовут, Берт?
— Дочь директора консервного завода, Конча? — рассеянно ответил отец.
— Златовласка, или что-то в этом роде. Прекрасная девушка. Прекрасная.
— Нет, нет, Берт. Маленькая девочка — они с Дроувом были такими друзьями. К сожалению, её отец — хозяин гостиницы.
— Вот как? Тогда я не знаю.
Я что-то пробормотал, быстро вышел из-за стола и взбежал по лестнице в свою комнату.
Девочка была не маленькая — она была чуть ниже меня ростом и одного со мной возраста, а имя её — которое я никогда не забуду, пока жив, — было Паллахакси-Кареглазка.
С тех пор не было ни дня, чтобы её лицо не всплывало в моей памяти; миловидные ямочки на щеках, когда она улыбалась, — что бывало часто; искренняя грусть в её больших карих глазах, — что было лишь один раз, когда мы прощались.