— Отец, я… я хочу… — Кирон осекся. У него чуть не сорвалось с языка, что он не хочет быть художником, а хочет научиться летать.
— Да, Кирон?
— Я… я хочу быть достойным вас, чтобы вы могли мною гордиться.
Жерард расхохотался и весело хлопнул его по плечу:
— Не горюй, подкидыш! С сегодняшнего дня ты будешь есть лучше, чем дома.
— Только вряд ли эта пища покажется такой же вкусной.
Хотелось сказать больше, гораздо больше. Но слова застряли в горле. Кирон выскочил из дома и направился в сторону Аранделя. Мальчик не оглядывался, но знал, что отец стоит в дверях и смотрит ему вслед. Он не оглядывался из страха: не удержится, подбежит к отцу и расскажет, что на самом деле хочет делать.
Стояло чудесное октябрьское утро. Небо было голубым, хотя по низине в сторону моря стлался густой туман. Арандель лежал внизу, за туманом, но влажные от росы серые каменные стены замка сияли в лучах утреннего солнца, возвышаясь над пеленой. Сказочный замок, яркий, загадочный, исполненный неведомой силы.
Люди говорили: живущие в тени замка разбогатеют или сгорят. Дом мастера Хобарта стоял под самыми стенами.
Высоко в небе грациозно кружился канюк. Бросив мешок, Кирон наблюдал за птицей. Какие легкие движения, какая свобода! Он завидовал ей. Завидовал легкости покорения воздуха.
— Придет день, канюк, — промолвил Кирон, — и я поднимусь вверх вместе с тобой. Я поднимусь еще выше. Я буду смотреть на тебя сверху. Ты поймешь, что люди вторглись в твои владения. Поймешь, что люди снова завоевали небо.
Кирон наклонился за мешком и увидел одуванчик. Пушистый, полный семян. Он сорвал цветок, запрокинул голову, дунул. Семена воспарили. Сплетения тонких, как паутина, нитей поддерживали их в воздухе, не давая опуститься на землю.
Кирон любовался, завороженный. Несколько семян, подхваченные неощутимым дуновением ветерка, поднялись вверх и исчезли в свете утреннего солнца… Даже пушинки умеют танцевать в воздухе! Привязанность человека к земле просто унизительна.
Кирон вздохнул, поднял мешок из оленьей шкуры и решительно зашагал к Аранделю.
3
Пришла зима и забелила землю, укутала холмы морозным туманом, набросила на деревья, траву, заборы и стены домов тончайшую снежную паутину, нанесла на реку Арун ледяные разводы и сделала воздух острым, как яблочное вино.
Зимой Хобарт много кашлял и мало писал. Сырость въелась в его кости и терзала его грудь. Большую часть времени старик сидел у огня, набросив на плечи шаль или тулуп из овечьей шкуры, и размышлял о проектах, которые он наметил на весну. Следовало подумать о росписи большой стены в замке; сеньор Фитзалан заказал ему символическую работу, прославляющую Лудда и отображающую падение Первых Людей. Кроме того, поступил заказ из Ордена Священного Молота.
Готовила мастеру Хобарту и убирала в его доме вдова Тэтчер. Она варила питательные бульоны из кролика, фазана, барашка или оленины с пастернаком, грибами, морковью, картофелем и добрым черным перцем, за который сеньор Фитзалан выкладывал немалые деньги шкиперам парусников, ходивших до самых Пряных островов.
Мастер Хобарт зачерпывал несколько ложек вкуснейшего бульона, после чего, кашляя, усаживался у огня. Добросовестно выждав, пока поест хозяин, Кирон набрасывался на еду и ел до тех пор, пока живот не разбухал. После этого требовалась хорошая прогулка по зимним холмам.
В темное время года мастер Хобарт картин не писал, но не позволял бездельничать своему помощнику. Он учил Кирона мастерить угольные карандаши из прямых веточек ивы, раскрывал тайны росписи тканей, знакомил его с новым искусством коллажа и древними секретами смешивания красок. Подмастерью позволялось тратить драгоценное китовое масло и рисовать в сумерках стулья, столы, вазы с фруктами, подвешенных фазанов и даже протестующую вдову Тэтчер.
Мастер Хобарт был стар и сед. Боли в груди ясно давали знать, что число оставшихся ему весен не достигнет двузначной цифры. Но он твердо решил прожить еще восемь лет, необходимых для завершения ученичества Кирона. С благословения Лудда он увидит, как мальчишка встанет на ноги, прежде чем его самого опустят в каменистую почву Сассекса.
Мастер Хобарт позволял себе одну маленькую тайную ересь, настолько маленькую, что Лудд наверняка простил бы его. Он позволял себе думать, что Кирон — его родной сын. Хобарт никогда не был близок с женщиной, ему хватало его искусства. Но сейчас он страстно мечтал о сыне, и большего, чем этот смышленый мальчик с яркими глазами, и пожелать было невозможно.