ФАНТАСТИКА середины века технократична и социальна — ив Соединенных Штатах, и в нашей стране в равной степени. Романтика межпланетных перелетов уперлась в проблемы дальнейшего развития цивилизации, взаимодействия различных общественных формаций и другие вопросы, бывшие всегда прерогативой реализма. Если в американской фантастике отдушиной для сильных эмоций, резервацией романтизма всегда оставалась фэнтези, то в Советском Союзе этот жанр оказался под запретом. В приказном порядке насаждался соцреализм, и научная фантастика зарабатывала право на существование тем, что разрабатывала главенствующий метод на материале недалекого будущего. Лучшие фантасты того времени противопоставляли соцреализму классический критический реализм, усиленный фантастическими образами. Они объединились под знаменами стиля, названного магическим реализмом, вытеснив проблески романтизма на периферию. Даже «шестидесятники», сделавшие изрядный крен в сторону романтизма, но опасающиеся упреков в индивидуализме героев, так и не решились в своих произведениях поднять личность выше общества. Сильные и умные люди хотя уже и не были винтиками, но все еще оставались лучшими представителями класса, страны, народа. Громко звучали гимны коллективизму. И все-таки ростки романтизма пробивались даже сквозь пионерскую атрибутику. Личное требовало особого внимания, заявляя о себе хотя бы в форме проблемы человеческой некоммуникабельности.
А в Америке в это время вовсю шествовала «новая волна». Новые люди привнесли в фантастику «общечеловеческие ценности» и различные достижения «большой литературы», тем самым выведя ее из маргиналов. Бывшая Золушка сполна получила свое многовековое наследство. Если раньше фантастику писали «технари», то теперь за нее взялись настоящие поэты; эмоции постепенно начали разбавлять сухую расчетливость, жанр приобрел легкость и разнообразие.
И ПИСАТЕЛЯМ, и читателям страны, по-детски гордящейся провозглашенной во всеуслышание свободой личности, всегда был необычайно люб романтический герой-одиночка, способный противостоять окружающему миру. Духовная сила и яркая индивидуальность поднимает их, подобно героям античности и средневековья, над привычной общественной моралью — в этом их величие, в этом же и трагедия. Таковы, к примеру, персонажи романов Альфреда Бестера, Сэмюэла Дилэни и других авторов.
Еще ближе к романтизму подошел мастер мифотворчества Роджер Желязны, стирая различия между героем и богом. Его герои равняются богам, готовы помериться с ними силой. Мотив богоборчества, давний спутник настоящей романтической литературы, присутствует едва ли не в каждом его романе. Новеллы Р. Желязны часто вызывают в памяти изящные арабески первых романтиков, а «Эмберский» цикл — настоящий героический эпос, потрясающий воображение своим размахом.
Однако героика — отнюдь не обязательный признак романтического произведения. Вот что писал теоретик немецкого романтизма XVIII века, основоположник литературоведения как науки Ф. Шлегель: «Романтическим является то, что представляет сентиментальное содержание в фантастической форме. Сентиментальное то, что нас волнует, что пробуждает в нас эмоции, но не чувственные, а духовные».
Такова другая сторона романтизма — обращенность к чувствам. Через них, в основном, и раскрывается романтическая личность, при всей своей титанической силе необычайно хрупкая и ранимая. Тут нельзя не вспомнить такого тонкого мастера передачи эмоций и психологического состояния своих героев, как Рэй Брэдбери. Сквозь ткань его триллеров проступает сырой мрак готики, а новеллы исполнены в традициях высокой лирики.