Повесть представляется мне фальшивой по всем психологическим параметрам. И герой, который не знает даты своей кончины, и две женщины, которые оповещены о дне своей смерти и которых он любит, — все ведут себя крайне неестественно. Так, девушка, которая знает, что скоро погибнет, признается герою, не подозревающему, что видит ее в последний раз, в любви. Зачем же она призналась? Чтобы любимому тяжелее было переживать ее преждевременную кончину?
Замысел писательницы, допускаю, был благородным: показать силу чувств людей будущего, но невозможно поверить, что действительно сильные, гордые люди будут так вести себя в предложенной ситуации; больше всего, пожалуй, поражает их смирение перед роком.
Забежав несколько вперед, мы найдем в нашей фантастике произведение, которое прямо спорит с позицией Ларионовой. Я имею в виду повесть Крапивина «В ночь большого прилива». В ней тоже кто-то сумел заглянуть в будущее и привезти оттуда сведения, в которых расписано все, что случится в дальнейшем — с планетой, со страной, с каждым человеком.
В отличие от героев Ларионовой у Крапивина даже мальчишки поняли, что страна катится в пропасть: всеобщая предопределенность полностью лишает людей воли. Сообразили ребята и то, как можно уничтожить злой справочник: надо сделать так, чтобы хоть одно его предсказание не сбылось. А за ним рухнет и все остальное.
Гораздо удачнее получаются у писательницы сравнительно небольшие притчи, в которых тоже подвергаются анализу моральные качества людей будущего. Впрочем, будущего ли? Не псевдоним ли это настоящего? Таков, например, рассказ «Обвинение». Темиряне, среди которых ведет научную работу экипаж земного звездолета, странно устроены. Они могут жить только рядом друг с другом, согреваемые волнами сочувствия ближнего. Член племени, оказавшийся в одиночестве, погибает, «замерзает», как они говорят. В фантастической гиперболе писательница рассмотрела солидарность, чувство общности, сознание собственной нужности для остальных.
Из-за непростительного любопытства одного из членов экипажа умирает мальчик-темирянин. Презрением и гневом окружают Грога товарищи, и неожиданно обнаруживается, что тот тоже «замерз» в своей каюте. «Человек не может жить, если все кругом о нем думают плохо», — тихо проговорил Феврие, и никто из нас не посмел возразить, что это правило справедливо только для жителей Темиры…»
Вот несколько более поздняя повесть О. Ларионовой «Сказка королей». Нежданно-негаданно русский юноша и французская девушка переносятся на иную планету-Представители цивилизации, величественной, но застывшей в своем развитии, потерявшей вкус к жизни, решают посадить, фигурально говоря, под стеклянный колпак двух красивых землян, чтобы, наблюдая за ними, попробовать вновь разгадать тайну молодости, любви. Но живые люди не могут радоваться жизни, будучи посаженными в тюрьму, пусть даже их тюрьма замаскирована под райский сад. Они начинают бунтовать. Особенно сильное впечатление производит финал. Для удовлетворения старческого любопытства жестокие хозяева умерщвляют девушку — им хочется «вникнуть» в переживания юноши. И хотя «Сказка…» описывает далекие от Земли берега, нам нетрудно приложить к этой фантастической модели множество земных ситуаций…
А Михаил Анчаров проделал подобную операцию сам, прочертив рядом с тремя нефантастическими повестями («Теория невероятности», «Золотой дождь», «Этот синий апрель») фантастическую параллель, состоящую тоже из трех названий: («Сода-солнце», «Голубая жилка Афродиты», «Поводырь крокодила», 1966–1968 гг.). И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение, можно ли «Соду-солнце», например, вообще отнести к привычно-обычной научной фантастике. К привычно-обычной безусловно нельзя. Но, может быть, в этом утверждении содержится наивысший комплимент, который можно сделать автору.
Зачем же автору понадобилась такая параллель, если речь идет об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и проблемы одни и те же?
Для ответа надо начать с самих героев: физика Алеши Аносова, художника Кости Якушева и поэта Гошки Панфилова. Во всех троих есть очень много от самого Анчарова. Их поколение характеризуется в повести «Этот синий апрель» такими стихами: «Наш рассвет был попозже,//Чем звон бубенцов,//И пораньше, чем пламя ракеты.//Мы не племя де-тей//И не племя отцов,//Мы цветы//Середины столетья…» Заметим, что именно Анчаров был родоначальником авторской песни, предвосхитив на несколько лет и Окуджаву, и Высоцкого, и Галича, и Кима… Сама авторская песня стала столь же неотъемлемым и столь же неожиданным признаком движения шестидесятников, как и фантастика.