Дом у него был добротный, единственный в поселке крытый не шифером, а железом, ухоженный огород, на подворье. — могучие сараи. Двое сыновей, мужиков лет этак пятидесяти, причем старший, как оказалось, председатель сельсовета. Уговорились, что Герчик туда, в сельсовет, и будет звонить в случае необходимости.
Это было, как я хорошо помню, в субботу. В воскресенье и понедельник я утрясал вопрос, чтобы Селиванова вызвали в нашу Комиссию как свидетеля. Оплаченная командировка, суточные, проживание в московской гостинице. А во вторник вечером Герчик возвратился с переговорного пункта и срывающимся шепотом сообщил мне, что все пропало, что он говорил с председателем и даже с местным врачом и что Н. В. Селиванов два дня назад умер.
— Как, умер? — глупо переспросил я.
— Ничего не понимаю, — сказал Герчик. — Участковый говорит, что задохнулся во сне. У него рот был забит землей…
— Землей? — О ночном происшествии в Лобне я уже успел ему рассказать.
Мы, как зачарованные, посмотрели друг на друга. И вдруг поняли, что совершили колоссальную, быть может, трагическую ошибку. Опасаясь спецслужб, опасаясь военных и службы безопасности президента, мы за всем этим упустили наиболее важное обстоятельство: нам обоим куда больше следовало опасаться самой Мумии.
— Елки-палки! — потрясенно сказал Герчик.
Лицо у него заострилось.
С этого момента мы знали, что находимся уже не под подозрением, наряду с другими, а являемся главным объектом, вероятно, центром внимания. Черная сырая земля придвинулась к нам вплотную. И только вопрос времени — когда она на нас обрушится…
События осени 1993 года застали меня врасплох. Должен сразу признаться, что, к своему стыду, я не сумел их предвидеть. Несмотря на всю мощь страстей, бурливших тогда в Верховном Совете, несмотря на измену и двуличие бывших соратников, несмотря на ненависть, разряжавшуюся громовыми заявлениями обеих сторон, ненависть, кстати, иррациональную, не поддающуюся никакой логике, я, варясь в гуще этого, все-таки не ожидал, что противостояние двух властей примет форму открытого мятежа.
Я узнал об этом довольно поздно: вечером, чувствуя в себе некую легкую дурноту (не случайную, кстати, как впоследствии оказалось), совершенно непроизвольно, в каком-то наитии ткнул клавишу телевизора и увидел на экране заставку: «Передачи прерваны по техническим причинам». А чуть позже диктор взволнованным голосом объяснил, что в Москве беспорядки и что дальнейшие передачи будут транслироваться из резервной студии.
С этого начался кошмар, который продолжался чуть ли не до рассвета. Никогда прежде я еще не барахтался в такой чудовищной неразберихе. Несмотря на титанические усилия я просто не мог никого найти: телефоны либо не отзывались, либо были наглухо заняты. Например, оба номера Гриши Рогожина я набирал не менее сотни раз. Пробиться к Грише не удавалось. Казалось, что по этим номерам звонит сейчас вся Москва. Позже Гриша рассказывал, что его все равно не было по служебным линиям, в кабинете он появился позже и не без рискованных приключений, (кстати, первое, что при этом сделал — снял трубки с аппаратов обычной связи), но тогда я еще об этом не подозревал и, как бабочка о стекло, колотился о череду коротких гудков. Телефон председателя нашей Комиссии тоже не откликался. Никого не оказалось в Секретариате и в справочной службе Совета. А в отделе технического обеспечения, куда я позвонил от отчаяния, сонный голос дежурного неприязненно сообщил, что он ничего не знает, какая-такая стрельба, ну и хрен с ним, с парламентом. Нас это не касается, назидательно заключил он.
Это было то, чего я опасался больше всего. Равнодушие в обществе за последние месяцы достигло критической точки. Мы устали от истерии и от бесконечных дебатов. И устали вдвойне от того, что в результате этих дебатов ничего не меняется. Настроение было действительно — а ну их всех к черту. Вряд ли бы москвичи сейчас, как еще год назад, поднялись бы на защиту демократически избранного президента. Президент уже тоже всем надоел.
Герчик тоже не мог до меня дозвониться. Я уверен, что он пытался связаться со мной в тот страшный вечер. Он, наверное, единственный понимал, что именно происходит, что судьба и будущее страны решаются вовсе не в коридорах «Останкино» и что надо не возводить баррикады, а делать нечто иное.