В те времена в кинофантастике царствовал Стенли Кубрик, чья «Космическая одиссея» считалась эталоном, «руководством к действию». Тарковский же делал осознанно «антикубриковский» фильм. Техническая экзотика не только не была ему интересна, он считал в корне неверным подход Кубрика к изображению будущего.
«Например, если снять посадку пассажиров в трамвай, о котором мы, допустим, ничего не знаем или никогда его не видели, то получится то, что мы видим у Кубрика в эпизоде прилунения космического корабля. Если снять то же самое прилунение как трамвайную остановку в современном фильме, все станет на свои места».
Все интерьеры станции решались по принципу б/у — бывшие в употреблении. В этом заключался принципиальный подход: пространство должно выглядеть узнаваемым, обжитым, заземленным. На станции существует даже библиотека с тяжелыми томами, картиной Брейгеля на стене, канделябрами со свечами. Люди тоскуют по Земле: трепещущие полоски бумаги на вентиляторе по ночам напоминают шум земной листвы.
Донатас Банионис, игравший Криса, вспоминает: «Мне неизвестно, ходил ли Андрей в церковь, но то, что он верил в какую-то непознанную, стоящую за человеком силу, несомненно. Он умел видеть слегка мистическую подоплеку даже в житейских делах… Тарковский словно бы притягивал мистику и в съемочный павильон. Однажды, когда мы работали над сценой видений, по павильону прохаживался красавец дог, который поднял морду к бутафорскому бюсту Сократа и вдруг так и застыл перед ним в каком-то неизъяснимом глубочайшем изумлении…»
Тарковский придавал колоссальное значение звуку в фильме — это была не только и не столько музыка, скорее — полифоническое звучание, гармоническое соединение шумов. Эдуард Артемьев вспоминает, как они искали «звучание» города в «Солярисе» (помните бесконечный проезд по тоннелям) и успокоились только тогда, когда придумали, сведя на синтезаторе полтора десятка звучаний, подложить в глубину грохот танков. Слух не вычленяет его из симфонии звуков, но воспринимает чувство тревожности, угрозы, чего-то чуждого, враждебного человеческой природе. Зато в моменты гармонии на станции и на Земле звучит музыка Баха, любимого композитора Тарковского.
Реакция министра кинематографии на следующий фильм Тарковского «Зеркало» была раздраженной: «У нас, конечно, есть свобода творчества! Но не до такой же степени!»
А вот слова самого Тарковского: «Мне все время снился один и тот же сон про место, где я родился. Снился дом. И как будто я туда вхожу… Эти сны всегда были страшно реальны, просто невероятно реальны.
Мне показалось, что не может так просто преследовать человека такой сон. Там что-то есть, что-то очень важное. Это было довольно тяжелое ощущение, нечто ностальгическое. Я подумал, что, рассказав об этом, я тем самым от этого освобожусь».
«Зеркало» начинается документальным прологом: страшно заикающийся подросток под воздействием сеанса гипноза преодолевает косноязычие: «Я могу говорить!» Это — торжествующий клич самого Тарковского, обретшего веру в возможность выразить средствами кино все то, что терзало его и рвалось из него на свет Божий. Банионис сказал о нем: «Он, наверное, был из тех великих, которые сами не в состоянии объяснить то, что совершили». «Зеркало» стало исповедью (первый вариант так и назывался), фильмом сугубо автобиографическим, в нем звучал голос отца, читающего свои стихи, мать в старости играла сама мать (в первом варианте предполагалось даже обширное интервью с ней, записанное методом скрытой камеры). Но это еще было и время, пропущенное через себя, судьба отечества, разделенная героем.
Мне кажется, мы нашли ключевую фразу, определяющую тип художнического дара Тарковского. Он своего рода медиум, жаждущий освободиться от гнетущих, обременяющих его мыслей и образов через творчество, через фильмы. Запечатленное время, монтаж времени, ваяние из времени. Предельная достоверность, «документальность», даже натуралистичность — его творческое кредо. Он мечтал о фантастическом изобретении, которое позволило бы запечатлевать все те образы, которые рождаются в его мозгу, все те кадры, которые видит он во сне и наяву, чтобы надел шлем — и никаких тебе посредников, камер, монтажа! Мечтатель…