Вообще, прибалты многим отличаются от славян — но только не отношением к ней, проклятой: в выпивке никогда не уступали. Скорее, наоборот. Однако на работу это у них влияло как-то меньше, чем у нас.
Между тем начались шестидесятые годы, тогда никто не знал, что они впоследствии станут особой эпохой. Я работал по-прежнему в журнале, в отпуск ездил чаще всего в Москву, к маме. Мать получила в Москве комнату, дали ей и пенсию; как и многие вернувшиеся, она рассчитывала на другое: на возвращение к активной жизни и работе. Но уступать вернувшимся места никто не собирался, и вообще они, как бы законсервированные в лагерях, сохранившие (во всяком случае, большинство их) свои взгляды и представления о стране и жизни, вернулись, по сути дела, совсем в другую страну: иными стали не только времена, но и нравы. Они, конечно, переживали это — одни сильнее, другие слабее, сумев где-то пристроиться. Мы с мамой много говорили о жизни, о политике, о партии. Вспоминать о лагерном прошлом она не хотела. Там, в ее комнате, я написал многие из своих рассказиков.
В Риге я сделался постоянным посетителем Союза писателей, его русской секции, куда носил свои опусы на обсуждение. Но там не очень хотели этим заниматься: по мнению наших тогдашних мэтров (а мы, все еще молодые, считали таковым каждого члена Союза писателей), юмор был все-таки не совсем литературой или, во всяком случае, не «настоящей» литературой. Я обижался, ссылался на Марка Твена, на О'Генри, на Ильфа и Петрова (Зощенко был еще не в чести). Мне глубокомысленно отвечали: «Ну, так то Ильф и Петров»…
Я чувствовал, что мое желание заниматься сатирой усыхает на глазах.
Тем не менее на Четвертое Всесоюзное совещание молодых писателей я был приглашен именно как сатирик. Благодарить за это я должен редакцию «Крокодила». Именно при этом журнале несколько раньше возник Всесоюзный семинар молодых юмористов и сатириков, и я был включен в его состав. Среди участников семинара были люди, чьи имена сейчас хорошо известны: Аркадий Арканов, Григорий Горин, Марк Розовский, тогда, кажется, еще не помышлявший о режиссерской карьере. Нас учили (или пытались учить) тогдашние мастера жанра — Виктор Ардов, именовавший себя «Старшиной цеха сатириков», фельетонист Григорий Рыклин, Дыховичный, Слободской, Эмиль Кроткий…
Под руки, как патриарха, к нам выводили Давида Заславского, короля политического фельетона. Уже можно было говорить о Михаиле Кольцове, расстрелянном в 1937-м. Шли последние годы хрущевской оттепели, но мы не предчувствовали перемен к худшему. И устраивали овацию, когда Эмиль Кроткий читал свою эпиграмму:
На это совещание я приехал уже со своей первой книгой.
Но это не был сборник сатиры и юмора. Хотя по объему мною было написано уже достаточно, чтобы собрать книжку, я на это так и не решился ни тогда, ни когда-либо потом. И правильно сделал.
(Хотя потом сатирические интонации будут присутствовать в моих книгах. Но то, как они проявлялись в тогдашних моих рассказах и фельетонах, меня, как я, всерьез задумавшись, понял, не устраивало.)
Книжка, которую я привез на совещание в Москву, была фантастической повестью и называлась «Особая необходимость».
История ее возникновения кажется мне забавной. В ней странным образом соединились случайности и закономерности.
Впоследствии мне не раз приходилось, встречаясь с читателями, слышать вопрос: «Почему вы пишете фантастику, а не что-нибудь другое?» Сперва я старался ответить членораздельно. Потом стал сердиться и отвечать так: «Вы ведь не спрашиваете у поэта, почему он пишет стихи, а не очерки?»
К закономерностям я отношу то, о чем, собственно, уже сказал выше. Любовь к чтению фантастики. Интерес к освоению космоса. И даже романтический склад характера: не будучи романтиком, человек вряд ли станет фантазировать в таких масштабах. Закономерны также: возникновение в то время новой волны русской фантастики — «Туманность Андромеды» Ефремова и первые вещи Стругацких. Немалое впечатление произвел и первый (насколько помню), вышедший в издательстве «Иностранная литература» в 1960 году, сборник американских фантастических рассказов в русском переводе. Он помог раскрепощению мысли, переходу от фантастики близкого прицела к мышлению космическому — без ограничений в пространстве и времени (хотя многим авторам моего поколения переход этот дался нелегко, внутренний цензор сидел в нас слишком глубоко, пресекая многие мысли, все еще по привычке казавшиеся еретическими). Конечно, немалое влияние оказала и сама реальность — начало практического освоения космоса: и первый спутник, и еще более — полет Гагарина.