Прощание и ласковые слова они с Аннушкой, не сговариваясь, откладывали на последний момент. Но под суровым взглядом проводника ничего интимного говорить не хотелось. Они только коротко обнялись, и Дмитрий, поцеловав ее, кивнул:
— До свидания. Я буду скоро. Ты и не заметишь.
Он уже полез по ступенькам, когда Аннушка крикнула:
— Ключ!
Действительно. Они договорились, что Аннушка будет периодически наведываться в его квартиру, проветривать ее, вытирать пыль и поливать чахлое алоэ. А главное, проконтролирует, чтобы в его отсутствие домкому не вздумалось кого-нибудь туда вселить. Дмитрий слышал о таких случаях, когда человек после долгого отсутствия возвращался к себе и вдруг выяснялось, что он там уже не живет. Конечно, следовало бы заглянуть в домком самому и помахать у начальника перед носом чудотворным мандатом, но на это в круговерти сборов Дмитрий времени не нашел.
Нашарив ключ в кармане, он отдал его Аннушке и хотел сказать что-то еще, но проводник подтолкнул его в бок и скомандовал:
— Давай, давай!
В купе уже находились его будущие соседи, они что-то кричали в толстое стекло окна кучке столпившихся возле него провожающих, а те мотали головами и показывали на свои уши: «Не слышно…» Аннушка стояла неподалеку и искала его глазами. Перегнувшись через купейный столик, Дмитрий постучал в стекло и помахал рукой. Она заметила его и замахала в ответ…
— Эй, товарищ, подъезжаем! — разбудил Дмитрия голос проводника.
Поезд уже шел по Москве. За окном мелькали люди, кони, автомобили и коптящие небо трубы. В купе Дмитрий был один. Он проверил содержимое своего кофра и карманов. Инструменты, документы и деньги были на месте.
…Вместе с потоком других пассажиров его вынесло к площади трех вокзалов. Солдат тут было еще больше, чем в Ленинграде, а стены и заборы были обклеены газетами. Прохожие, останавливаясь, читали их.
Беспокоясь о том, что на заграничном поезде дело с местом может обстоять не так просто, Дмитрий прошел к дежурному по вокзалу. Но тот, лишь взглянув на его волшебную бумагу, заверил:
— Подойдете в двадцать ноль-ноль прямо к составу, и не сомневайтесь: начальник вас определит.
Хотелось есть, и Дмитрий, зная по опыту, что столовые бывают в больших учреждениях, отыскал поблизости солидное здание с привычно невразумительной вывеской «Моссельтяжпром». И действительно, сытно там пообедал. Затем отправился на закованную в каменную броню Москву-реку, где собирался провести остаток времени до вечернего поезда.
Забравшись в глубь прибрежного парка, чтобы какой-нибудь милиционер не принял его за тунеядствующий «несознательный элемент», он уселся на деревянную с чугунными креплениями скамейку. В его кофре, кроме инструментов, хранилась пара любимых книжек — «Воскресение» и «Повести Белкина». Но читать не хотелось. Впервые он в полную силу ощутил разлуку с домом. И всей душой впитывал в себя это щемящее и волнующее чувство.
С беспокойством и любовью думал он об Аннушке, думал о том, что ОБЯЗАТЕЛЬНО найдет в Бухаресте лекарство для Николая Андреевича… Он гадал: что за картину ему предстоит реставрировать там, кто ее владельцы, и как они его примут…
Подложив кофр под голову, он прилег на скамейку и уставился в чарующее лазоревое небо. Уснуть он не боялся: было достаточно прохладно, да и жестко. Он усмехнулся сам себе, подумав: «Скоро… всего через несколько часов я с полным на то моральным правом смогу произнести: «Прощай, немытая Россия»…
Поезд «Москва — Бухарест». Сидеть в купе одному Дмитрию было скучно, и он отправился в вагон-ресторан. Заказав чашечку кофе, он, ссутулясь, разглядывал движение пейзажа в окне. Ему вспомнилось, что когда-то давно он вот также ехал с родителями на море. И тогда они тоже могли просто посидеть в ресторане, чтобы пообщаться со спутниками за чашечкой кофе. Но сейчас он чувствовал себя несколько неуютно. Находиться в «заведении общепита» и не есть при этом щи или второе теперь было непривычно. Ему хотелось, конечно, заказать какое-нибудь дымящееся мясное блюдо, но он боялся, что тут это слишком дорого. Неожиданно Дмитрий услышал:
— Good evening, mister Polianoff.
Обернувшись, он увидел стройную и миловидную, коротко стриженную брюнетку лет двадцати пяти. Непринужденно присев напротив него, она положила на столик пачку сигарет, один вид которой вызвал в его душе все то же ностальгическое чувство: в России уже давно не курили ничего, кроме отечественных папирос. Он непроизвольно перешел на, казалось, давно уже забытый английский: