— Интересно, что чувствовали наши предки, глядя на звезды и воображая, что там никого нет?
— Мать говорила: тогда мы совершенно справедливо ощущали собственную исключительность.
Он закинул руки за голову.
— Ваша мать была уроженкой Гаваны?
— А отец жил в Киеве. И что с того?
— Да просто я никогда раньше не видел рыжеволосых женщин со смуглой кожей… Кстати, я читал ваше досье. Никаких родственников, прочных связей. Вся ваша жизнь связана с соршами.
— А какая, по-вашему, жизнь мне необходима?
— Как у всех девушек. Дружеское общение, развлечения…
— Мои друзья — Харк, Сен и Йхсс.
— Но они не люди.
Приплыли. Рано или поздно всегда кончается этим…
— Ну, и…
— Что вы, например, делаете, когда…
Он неопределенно помахал рукой.
— Когда хочется потанцевать и выпить? А почему вы считаете, что мне это необходимо?
— Большинству людей — необходимо.
— Большинство людей не имеет дело с соршами.
О’Каллан повернулся на бок. В его глазах плясали отблески огня.
— Вы уклоняетесь от ответа, Соня. Ведь вы человек. В отличие от соршей. Они не могут дать вам то, что способно принести общение с соплеменниками.
Что именно? Неприятности? Я могла бы ночь напролет перечислять, сколько гадостей сделали мне «соплеменники».
Я села и бросила в костер палку. Головы соршей поднялись. В глазах-щелочках сияло неподдельное довольство любовью, исходившей от меня — к ним.
— Вы никогда не имели дела с соршами. И представить не в силах, каково это — жить среди трех наделенных сознанием существ, чья единственная цель в жизни — сделать тебя счастливой. Нет, они не могут обсуждать нашу классическую литературу, но частенько беседуют у костра на темы, которые ставили в тупик наших философов. Просто мы выражаемся несколько более сложно. Однако если хорошенько подумать, вполне возможно вести дискуссии о проблемах человечества на языке воинов и охотников.
— Ладно-ладно, сдаюсь, — рассмеялся он. — Но если вы не можете выражать мысли словами, как же вы понимаете их знаки?
— В моем рюкзаке есть словарь жестов. Иногда мне все-таки приходится им пользоваться, но основной язык воинов небогат: один знак может иметь множество значений. В зависимости от положения тела, глаз, гребня, зоба, положения лапы, смены цветов… приходится все постигать на собственном опыте.
— Но как вы заставили их подчиняться?
Этот вопрос неизменно мучит всех людей, не понимающих сути отношений между мной и соршами.
— Сорши не повинуются мне. Они выполняют мои указания, потому что доверяют и хотят сделать мне приятное. Если они решительно возражают, я тут же отступаю и пытаюсь понять их точку зрения.
— Но бывает, вы все же настаиваете, не так ли?
— Так.
— И что тогда?
— Они соглашаются.
— И в чем же разница?
— Они знают, что я никогда не потребую от них бесчестных поступков.
Я увидела в его глазах тысячу новых вопросов, но он предпочел удержать их при себе. У меня самой их было немало. Почему министерство промышленности готово вручить в шесть раз больше нашей обычной награды и снабдить нас диархическими паспортами? Либо этот парень, Джонс, последняя сволочь, либо О’Каллан утаил от меня часть правды. Я лично склонялась к последнему.
Я всегда сплю крепко, когда на страже сорши. Судя по физиономии О’Каллана, ночью он глаз не сомкнул. К тому времени как он сподобился вылезти из спального мешка, я уже развела костер и сообщила, что кофе готов. Он что-то пробурчал и устремился в кусты.
Харк устроился подле меня и протянул сухую ветку.
— Он не боится добычи. Почему? — просигналил он, откинув голову и озадаченно взирая на меня.
Верно. О’Каллан совершенно спокоен. Тело расслаблено, ни малейшего напряжения. Не вздрагивает, заслышав шум, не оглядывается опасливо через плечо. Кобуры пистолетов застегнуты. Может, надеется, что сорши вовремя предупредят об опасности?
— Хороший вопрос, — просигналила я.
Никакие диархические технологии не в силах изменить вкус яичного порошка, более всего напоминающий разжеванный картон. Зато мой кофе способен и мертвого на ноги поднять. Когда солнце встало над пиками Абахо, мы уже собрались и были готовы выступить. Рюкзак О’Каллана, выданный из закромов правительства, был снабжен магнитной подвеской, так что большую часть груза нес он, что было вполне справедливо, поскольку я выкинула почти половину того дерьма, которое он мне вручил. Содержимое багажа еще больше укрепило мои подозрения в том, что он штабист, а не полевой агент.