— А к фильмам Тарковского — «Сталкер», «Солярис» — как относитесь?
— Когда-то очень любил «Сталкера», но я от него отошел, потому что он очень… сложенный. Я вижу потрясающее мастерство, но не вижу боли. Для меня, если режиссер снимает кино без боли в душе — то лучше не надо. «Сталкера» любил и разлюбил, а «Рублева» как любил, так и люблю. И вдруг полюбил «Солярис» очень сильно, потому что это был момент, когда у Тарковского кровоточило сердце.
— А «Жертвоприношение»?
— Я проплакал весь фильм. Там существует ужас перед смертью, хотя Тарковский, может быть, ее еще и не ощущает. А с самим просмотром была очень смешная, курьезная ситуация. Мы его смотрели в Югославии, когда у нас Тарковский был под запретом. Вчетвером смылись из гостиницы, не предупредив, естественно, приставленного к нам кагэбиста. А нам сказали: нужно, чтобы в зале было не менее пяти человек, иначе фильм показывать не будут. Мы предлагали оплатить пятый билет, но они — ни в какую. И тут прискакал кагэбэшник, который нас хватился. Работник кинотеатра радостно воскликнул: «Вот пятый, вот пятый!» И фильм нам показали.
— Благодаря кагэбэшнику, получается.
— Он полфильма посмотрел, заявил, что это идеологически неправильно, и ушел. А я проревел всю картину. Хотя она, может быть, и несильная картина по сравнению с другими. Но она также создана на предчувствии, на ощущении ужаса.
В Париже, когда Тарковский умирал, я пытался дозвониться до него — никто трубку не брал… Я не был с ним знаком. Хотя Тарковский называл четырех режиссеров, которые есть в России: Сокуров, я, Иоселиани и Параджанов. Правда, про меня он сказал: этот режиссер никогда не будет знаменитым.
— Вот тут он ошибся.
— Ну, если я знаменитость, то в узком кругу.
— Но есть же международное признание. А дома — Вы же помните битком набитые залы на «Лапшине»…
— Ой, да что вы мне рассказываете — прекрасные были времена, когда интеллигенция обменивалась книжками Домбровского, появившимися сборниками стихов… А сейчас меняются книжками, которые читать стыдно и противно — сортирное чтиво. Менты пишут книжки, а интеллигенты их читают.
— Может, интеллигенты-то все же другие книги читают?
— Интеллигенты читают, интеллигенты. И говорят все при этом, оправдываясь: нам надо расслабиться, мы отдыхаем. Да пошли вы к черту, от чего вам надо расслабиться?! Вам напрячься надо! Ведь получается с точностью до наоборот: «Белинского и Гоголя, а не Милорда глупого с базара понесут»… В букинистическом на углу Невского и Фонтанки собрания сочинений Толстого, Гоголя, Чехова стоят 4 доллара за 15 томов, а один том — 20 центов! Это Россия — великая читающая держава! Вот во что мы превратились, стоило нас поманить каким-то дерьмом.
— Тогда как же Вы надеетесь, что Ваш фильм, когда Вы его закончите, будет кому смотреть в России?
— Надеюсь… Вот «Хрусталев» — многие считают, что и его не смотрели. Никакой помощи в прокате для сложного фильма не было абсолютно. А ведь Швыдкой обещал, Мишей предлагал называть… Наш редактор просто ездил по России и показывал в разных городах — и там полные залы были. Правда — два-три дня. Но все равно приятно. Последняя его поездка была в район Инты, Печоры. В маленьких городах там во множестве остались люди, которые сидели в сталинских лагерях. Но смотрели фильм не они, а молодые люди. Один сеанс — набито, другой — набито…. А мне больше и не надо, я никогда не рассчитывал на то, что люди на мои фильмы будут толкаться в очереди у касс. Хотя в Париже я это видел — как спецкора одной газеты не пустили. Он удостоверение сунул, а ему сказали — давай деньги, у нас — аншлаг.
— А Вы как-то по срокам планируете — когда картина может быть закончена?
— Я не знаю, как по срокам — у нас все дико сложно. Построить декорацию — проблема, люди разучились строить большие декорации. Мы строим, строим, а потом артист, которого в Америку пригласили, говорит: «Чао, бамбино!» Хотя он и понимает, что гастроли — дело глупое, а хорошая картина остается надолго. Но там — деньги.
— Кстати, о деньгах, финансирование нормально идет? С этим нет проблем?