Но, как ни странно, трагги не проявляли никаких агрессивных намерений. А у нас и подавно не было никакого желания их цеплять, поскольку мы прекрасно понимали, чем это для нас закончится.
Само собой, подобное мирное сосуществование в зоне боевых действий долго продолжаться не могло. К исходу третьего месяца после того, как наша рота заняла позиции на подходе к высоте З-Х-З, генштаб решил, что пора покончить с господствующим положением траггов на данном участке фронта. Двадцать четвертого февраля по земному календарю мы получили приказ занять высоту.
Конечно же, командование спустило нам и план предстоящей операции, который, как всегда, был гениально прост. В три часа двенадцать минут по местному времени, сразу же после захода Фобоса, мы должны покинуть свои позиции и под прикрытием темноты незаметно подобраться к занятой врагом высоте. Особую прелесть предстоящей операции придавало то, что в соответствии с планом генштаба мы должны были застать траггов врасплох и молниеносным штурмом овладеть их позицией. Проще говоря, нам предстояло атаковать хорошо укрепленные оборонительные рубежи противника без предварительной артподготовки. Ввязавшись же в бой, мы могли рассчитывать на поддержку артиллерии… Но вызвав огонь на себя.
Вряд ли в роте нашелся хотя бы один человек, которого обрадовала перспектива ночной атаки. Но приказы в армии, как известно, обсуждать не принято. Приказы на то и существуют, чтобы их исполняли. Наше дело маленькое, так что мы начали готовиться к предстоящей операции.
Командир назначил проведение операции на ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта. Почему именно эта дата — Бог весть. Быть может, он лучше всех нас понимал, что ничем хорошим этот ночной штурм закончиться не может, а потому хотел дать нам пару лишних дней для того… Ну, чтобы сделать то, что каждый считал нужным сделать.
Странная атмосфера воцарилась в эти дни в нашем подразделении. Явственно ощущалось все возрастающее напряжение, которое временами, казалось, начинало звенеть, как туго натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. И вместе с тем нами овладела какая-то необычайная умиротворенность. Мелкие стычки и выяснения отношений неизбежны в любом коллективе, в особенности, если люди на протяжении месяцев живут буквально бок о бок друг с другом. Так вот, у нас в роте за последние четыре дня подобные явления сошли на нет. Все стали удивительно приветливы и, я бы даже сказал, предупредительны по отношению друг к другу.
Не знаю, может, все дело в том, что мы чувствовали: истекают последние часы, отведенные нам для жизни. Но вслух об этом никто даже не заикнулся.
В ночь на первое марта мы сидели в окопах, облаченные в теплые изоляционные маскхалаты, которые должны были обмануть инфравизоры траггов.
Как сейчас помню: слева от меня сидел на корточках, прижавшись спиной к стенке окопа, рядовой Стерцов, а справа примостился Монтекка. В небо то и дело взлетали разноцветные сигнальные ракеты, и отблески их плясали на складках отливающих серебром маскировочных халатов. Я тогда еще подумал, что эти огоньки наведут на нас траггов не хуже инфравизоров. Но вслух я этого не сказал, прекрасно понимая, что не один я такой наблюдательный.
Докурив сигарету, Монтекка бросил окурок на землю, раздавил каблуком ботинка и скосил хитрый взгляд на нас со Стерцовым.
— Знаете, парни, что лично мне больше всего не нравится в нашем обмундировании? — спросил он, постучав согнутыми пальцами по бронекирасе, надетой под маскхалат.
Стерцов поправил пластиковое забрало на шлеме и мрачно осведомился:
— Ну и что же?
— То, что под бронекирасу невозможно просунуть руку, чтобы грудь почесать! — радостно сообщил Монтекка и расхохотался над своей плоской шуткой.
Мне было совсем не смешно, но, дабы не обидеть Монтекку, я криво усмехнулся.
В клипсе, закрепленной на мочке левого уха, прозвучала команда ротного:
— Приготовились!
Я посмотрел на часы. Было ровно десять минут четвертого.
Приподнявшись, я выглянул из окопа.
Фобос уже закатился за горизонт, но ротный не спешил отдать команду «К бою!», дожидался намеченного времени.
— Ну, парни, — Монтекка приложил обе руки к краям забрала своего шлема и очень аккуратно, словно оно могло треснуть от неосторожного движения, опустил его на лицо, — что передать Богу, если я увижу его прежде вас?