— Куда ты?!
Здесь было немного людвы, но она не замечала ни Улию, ни Парня. Улия знала короткую дорогу наверх; через несколько минут они стояли, будто вознесенные огромной ладонью, а внизу под ними был Город, и Город смотрел на них.
Свет и движение. Жизнь. Гроздья горящих глаз. Бело-красные огни проспектов, голубовато-оранжевые атинии фонарей, миллионная людва в движении и в покое, зарево над горизонтом — в том отдалении, где Город не был доступен глазу, там, где Улия ощущала его, не видя. Сплошное марево точек-светлячков, река, лежащая в изгибах, отражающая свет набережных и огни паромов, мосты над водой и над асфальтом, колоссальное сердце вселенской жизни…
Саня молчал, все крепче сжимая ее ладонь. Она обернулась к нему; Саня стоял, глядя на Город, и по щекам у него, будто потоки фар по проспектам, бежали светящиеся капельки-слезы.
— Я… — шея его дернулась. Он закричал — сперва закричал, потом запел. Он пел, обернувшись к Городу, пел хорошо, а Улия слушала.
Утро они встретили на развалинах старого моста — на «быке», поросшем травой, с одиноким маленьким деревом, укоренившимся между камнями.
Кругом были только воздух и вода.
— Как мы здесь?.. — спросил Парень, но уже без удивления.
Мимо — совсем рядом, по новому мосту — прокатил пассажирский поезд.
— Я иногда прихожу к нему, — сказала Улия. — Приношу газеты и пластиковые стаканчики. Он думает, что газеты и стаканчики — символ жизни… Ты видишь, он давно уже мертвый. Но нутро его осталось. Наверное, он испугается тебя или побрезгует, не выйдет. У тебя нет пластикового стаканчика?
— Нет, — сказал Саня.
Они сели в траву и долго молчали, глядя на рассвет. Мимо по реке прошел катер, по новому мосту прошел еще один поезд.
— Почему они нас не видят? — спросил Саня. — Люди?
Улия пожала плечами:
— А надо?
— Значит, ты, — Саня запнулся, — значит, ты в городе вроде дриады?
— Кто такая дриада?
— Это как бы душа дерева… Живет в стволе…
— Нет у деревьев никакой души. Они тупые, глупее фонарей.
— Нет, — сказал Саня, кажется, обиженно. — Деревья весной цветут, распускаются, а осенью опадают. А фонари?
— Фонари, — Улия усмехнулась. — Попробуй как-нибудь постоять подольше рядом с фонарем. Лучше вечером. А еще лучше — перед рассветом. Впрочем… фонари вечером загораются, а утром гаснут — на этом заканчивается их сходство с деревьями.
Саня молчал, озадаченный.
По новому мосту прокатили два поезда в разные стороны.
— Я, кажется, голос сорвал, — сказал Саня. — Наорался.
Улия не ответила.
— Вчера мне казалось — завалю третий тур, и хоть с крыши вниз головой, — пробормотал Саня.
Улия на отвечала.
— А теперь, — продолжал Саня, помолчав, — послушай… Господи… Это же бред какой-то… или сон, такой прекрасный и страшный сон… Скажи, все это, Город… Ты… Ты мне снишься?
— Вот идет женщина, молодая, ведет за руку ребенка, она смеется, мальчик ей что-то рассказывает. Они не торопятся, наверное, гуляют. Вот остановились, чтобы купить мороженого. Видишь?
— Где?
— Вот, на углу, прямо перед нами… Она покупает шоколадное себе и фруктовое ребенку… Видишь? Смотри… Вот идет старушка, ей лет семьдесят или больше, в одной руке у нее, сумка с половинкой черного хлеба, в другой — поводок, она ведет маленькую дворнягу… Видишь? А вот два парня, они спешат… Наверное, студенты. А вот девчонки, школьницы, рассматривают витрину… Та, что постарше, поправляет воротничок той, что помоложе, сестры, наверное… Похожи… Обе белобрысые… Видишь? Посмотри, вот муж и жена, они о чем-то спорят. Посмотри, вот молодой мужчина катит коляску с младенцем… А вон какая красавица идет!.. А вот, посмотри, мужик какой-то печальный, неприятности у него или зуб болит… Видишь?
Они сидели на каменной скамейке, спиной к движению, лицом к текущей по тротуару людве. Саня все говорил и говорил, а Улия всматривалась, пытаясь увидеть то, чего не видела прежде.
Саня говорил, речь его была монотонна, как шорох шин по асфальту; за их спинами выплескивалась людва из дверей-гармошек, дрожали провода и перекликались сигналы. Улия зажмурила глаза: голова закружилась. Она на мгновение ощутила себя летящей вдоль гирлянды фонарей, летящей в точку, где обочины сходятся и никто не бывает несчастлив.
А когда она открыла глаза, сплошной поток людвы взорвался и рассыпался на блики и тени, на светлые лица — так ночное зарево распадается, если приглядеться, на миллионы играющих светлячков. Они шли мимо: молодые и старые, мужчины и женщины, старики и дети, смеющиеся и серьезные, печальные, усталые и торопливые, с сумками и налегке, раздраженные и беспечные.