Классная, которая уже смирилась с неряшливостью тихого мальчика, ничем не могла помочь. Дети просто сжались и боялись дышать.
Вдруг Немка заорал. Что он выкрикивал в лицо старой дуре, захлебываясь, рыдая, брызжа слюной, никто так и не разобрал. Директриса прикрикнула на него, но тут мальчишка просто завизжал, как резаный, и затопал ногами.
— Это же псих! — с тем директриса и отступила, а к Немке наконец-то подошла классная.
— Нема, выйди в коридор, — велела она. — Кому говорю? В коридор!
Он тряс перед собой кулаками и бормотал невнятицу.
— Алла, выведи его, — распорядилась классная.
Алка тут же вскочила, взяла Немку за руку, и он покорно за ней поплелся. Дверь закрылась.
— С ним это бывает, — сказала классная директрисе. — Не волнуйтесь, девочка его успокоит.
— Его в спецшколу надо!
— Я же вам говорила…
— Завтра же позвоню в РОНО!
— Я еще два года назад говорила…
Класс молчал. Всех ошарашило, что взрослые беседовали, как будто тут не было тридцати шести мальчиков и девочек.
Что Немка — псих, знали с первого класса. Что он в истерике слушается только Алку, тоже выяснилось довольно быстро. Но всем казалось, что это — дело класса и классной, а директрисе про Немкины психования знать незачем.
На следующий день к директрисе приходила Немкина мама — худенькая, испуганная, такая же узкоплечая и сутуленькая, с такими же огромными жалобными глазищами. Больше о спецшколе речи не было.
Вишняков крепко поскреб в затылке.
Два полюса имела эта история, и на одном стоял псих, почему-то избежавший спецшколы, на другом — более чем благополучный, красивый, спортивный, выдержанный юноша. Юноша, который увез Марину!
Немка доплелся до выпускного класса в одиночестве. С годами он почти перестал общаться с ребятами, а общался только с Аликом Клопом. И с рыжей Алкой. Это, кажется, и дружбой-то не было — просто лишь с ними Немка и разговаривал, и во что-то непонятное они с Клопом играли. А после выпускного — стоп, а был ли он вообще на выпускном? — Немка пропал. Кто-то говорил, что мать пристроила его на завод, учеником слесаря-токаря, и там, на безымянном заводе, его след затерялся окончательно.
Откуда же в таком случае взялся джип?
* * *— Вот тут я и живу, — сказала Марина банальные слова.
— Я знаю, — ответил ее спутник. — На третьем этаже.
Теперь следовало не менее банально предложить чаю.
— Хочешь чаю?
— Хочу.
Они вышли из джипа, и юноша закрыл машину.
— У меня печенье, могу бутерброды сделать. А то вон в маркетс пирожные всегда есть. Любишь сладкое?
— Почему нет?
Марину немного смущала сдержанность этого стройного мальчика. Он знал себе цену. И даже то, как он начал за ней ухаживать, было оттенено неугасимым и бессонным чувством собственного достоинства.
Она ловила себя на том, что в его присутствии немножко суетится…
В гости на ужин, постепенно переходящий в завтрак, он не напрашивался. Это и так было ясно — хочет, хочет. Но не станет ставить в неловкое положение ни Марину, ни себя.
А она, прекрасно чувствуя одиннадцать лет разницы в возрасте, то устремлялась к нему, то отступала.
И наконец решилась.
В прихожей их встретил флегматичный Кешка.
— Ему уже одиннадцать, — сказала Марина. — Знал бы ты его раньше. Он никому слова не давал сказать. А теперь словно разучился лаять.
— Может, сперва его выгулять? — предложил гость.
И стало ясно — он здесь останется. Надолго. До утра.
— Нет, он привык попозже, — не выдавая радости, ответила Марина. — Сейчас чайник включу.
На стол она накрыла в комнате — красиво, с льняными салфетками ручной работы, с чашками настоящего фарфора, а не молочного французского стекла. Он сел, налил ей и себе чаю. Воспитанный мальчик, подумала Марина, и как же он начнет?
— Давно хотела спросить: почему у тебя такое несовременное имя?
— Это отцовское.
— Ты, значит, Наум Наумович?
— Выходит, так. Только меня все зовут по фамилии. Если по имени — могу и не отозваться.
Это она знала. Когда они познакомились, а было это в пьяноватой компании системщиков, кто-то упорно называл его Адиком, Адькой. Действительно, так лучше, чем Наум. Тут и уменьшительное-то не сразу придумаешь.
— Значит, только Адик?
— Значит, только Адик, — он улыбнулся.
— И всегда так звали? С детства?
— Я плохо помню детство.
— А с какого возраста ты себя помнишь?
Адик-Адлер явно удивился вопросу.