Сорок шесть лет — отличный возраст, расцвет карьеры. И последний срок, когда еще можно что-то изменить в своей жизни.
Радио сообщало новости. Весь ужас и горе, что принес людям этот едва начавшийся день.
Еще одна причина сорваться с места, каким бы оно ни было, потому что ты живешь в мире войн, и боли, и болезней, в мире отравленных рек, в мире радиации и химии, пустеющих морей, отравленного воздуха, растущих цен и угрозы потерять работу…
М-да.
Что ж, ладно. Поехали! Прямо сейчас! В лучший мир, в лучшее будущее!
Мечты мечтами, но через шестнадцать километров я свернул с автобана не в страну собственных грез, а на привычное ответвление, ведущее к проселочной дороге, возле которой находился мой дом. Снег валил все гуще, я почти ничего не видел и поневоле сбросил скорость. Так что когда на обочине впереди показался «фольксваген», врезавшийся в дерево, это меня не слишком удивило.
Дверь разбитой машины была сорвана, и сразу удалось увидеть: салон пуст, водителя внутри нет.
Я свернул и поехал через лес по грунтовке. Что-то не припоминаю, чтобы мне раньше приходилось ездить этой дорогой, но карта лежала на заднем сиденье, а останавливаться специально для того, чтобы заглянуть в нее, сейчас абсолютно не хотелось. В конце концов, общее направление мне было известно.
Я выехал на главную улицу деревни. Насколько мне помнится, тут была пешеходная зона, закрытая для проезда всех видов транспорта; но сообщение об аварии, безусловно, особый случай.
Именно тогда я и увидел людей в серой униформе.
— Мы что, случайно заехали на территорию психдиспансера? — вполголоса произнес Оппенгеймер, повернувшись ко мне. И тут же неловко умолк, скосив глаза сперва в сторону нашего собеседника (явно услышавшего эту фразу), потом — в направлении дома.
— Вы можете говорить громче, — старик был абсолютно спокоен. — Она глухонемая. Если вы стоите так, что ей не видно ваших губ, она не узнает ни слова.
Женщина снова возникла в оконном проеме. Волосы ее по-прежнему закрывали часть лица. Кажется, когда я говорил с ее мужем, ей были видны движения моих губ. Значит…
— Ну, можно считать это место приютом сумасшедших, — он перевел взгляд с меня на все еще смущенного Оппенгеймера. — А вообще-то вы не первый, кто так подумал. Это, наверное, ее и спасло. В те последние дни решения принимались быстро… Но они сочли, что она просто ничего не поняла — девчонка шестнадцати лет от роду, глухонемая… Она действительно поняла далеко не все. А я — тем более. Даже сейчас, через столько десятилетий…
Он неуверенно улыбнулся, похоже, ожидая от нас вопросов. Мы молчали.
Когда старик пригласил нас в дом, мне бросилась в глаза обстановка гостиной. Это был словно склад недорогого и не отличающегося особым вкусом семейного антиквариата — память о прошлых годах. На стене висел венок, в него, как в рамку, была вставлена фотография — человек, за спиной которого восходит солнце. Мастерски сделанная фотография: далеко не всякий сумеет так отобразить многоцветную гамму солнечных лучей, наложившуюся на фон утреннего неба, при этом удержав в фокусе лицо человека на первом плане.
— Я его, кажется, знаю, — вдруг шепнул мне Оппенгеймер, кивнув в направлении венка.
— Ты уверен?
— Да. «Апостол мира». Глава одной очень странной секты у нас в Америке. Лет тридцать — тридцать пять назад был неимоверно популярен, его паства ежегодно пополнялась десятками тысяч прихожан.
— Это, если не ошибаюсь, время войны во Вьетнаме?
— Да, — Оппенгеймер нетерпеливо кивнул. — «Пророк из Миссури» — надо же, где его знают… Это, между прочим, фотография из «Newsweek», чуть ли не последняя!
— Его что…
— Ну да. Как нередко бывает с такими не то шарлатанами, не то фанатиками. Его застрелили в Вашингтоне, прямо во время публичной проповеди. Честное слово, вовремя — иначе, чего доброго, дело дошло бы до гражданской войны. Правда, говорят, что его гибель послужила чуть ли не главной причиной, по которой мы в конечном счете вывели войска из Вьетнама. Ну, сам понимаешь: эта версия, мягко говоря, спорная.
— Значит, у него есть поклонники даже в Европе?
— Выходит, так. А вообще-то его уже и в США подзабыли. Ну, кроме Миссури — там его до сих пор считают чуть ли не святым.