— Это пашинцы работники?! — голос пленника взвился возмущенным фальцетом. — Да они самые браконьеры и есть! Если бы у нас кто вздумал так уголь кабанить, так его старики самого бы в той яме пережгли!
— Что значит — кабанить? — с напускным равнодушием поинтересовался граф.
— А это, что они вытворяют. Мы дерево колем, в бурт укладываем плотно, полешко к полешку, заваливаем торфом ровненько, чтобы лишнее не сгорало и недожогу не было; березовый деготь ссиживаем в корчаги, еловая смола самотопная, как слеза, слаще меда. А пашинские все кучей валят: и сучье, и корье. Целые стволы в кучи попадают. Потому и уголь у них скверный, с недожогом, а дров сгорает, что в пожаре. Кучи они глиной заваливают, за торфом ездить ленятся; оттого деготь грязный, смола — негодная. Не работа, а только лесу перевод. Вот это и называется — кабанить уголь. Не будут здесь пашинские хозяйничать никогда! Нет нашего на то согласия!
— Прелесть! — вслух восхитился граф. — Какая трогательная забота о моем лесе! Впрочем, в твоих словах есть резон: я позабочусь, чтобы пашинские угольщики прекратили кабанить лес. Оказывается, тайна замечательного огнёвского угля так проста! Честно говоря, мне даже жаль строптивых огнёвских мужиков. Вы могли бы жить мирно, занимаясь своим промыслом с дозволения властей и пользуясь моей защитой и покровительством. Неужели так трудно понять, что если живешь на моих землях, то следует выполнять мои законы?
— Этот лес наш.
— У вас своего — только сопли в носу, — граф усмехнулся. — Эти земли принадлежат нашему роду уже полторы сотни лет, с тех пор как мы отвоевали их у Райбаха.
— Какое отношение Райбах имеет к нашим чащобам? Их тут от веку не бывало.
— Но они признали наши права на эти земли, и, значит, Огнёвская пуща принадлежит мне.
— А нас они спросили?
— Вас спрашивать не обязательно. Я представляю государство, власть, а вы — никто. Вы обыватели, и если хотите сохранить свой быт, вы обязаны подчиняться власти. Речь идет лишь о том, кто именно будет владеть вами: я или Райбах. И если ваши угольщики бывали в Райбахской марке, они подтвердят, что под моей рукой жить лучше.
— До сих пор мы не шли ни под чью руку, — пленник говорил спокойно, и Гариц невольно подивился его самообладанию. Человек, которого сейчас повесят, не должен разговаривать так со своим судией. — Мы свободные люди, живем по своей правде и никогда никому не подчинялись.
— Так не может быть, — мягко произнес ван Гариц. — Одна деревня, даже если она забралась в глухую чащобу, никогда не сможет жить сама по себе. В конце концов, вам нужно кому-то продавать уголь, деготь и смолу, вы должны испрашивать разрешения на пушной промысел, платить налоги и пользоваться защитой и покровительством. В противном случае вас разграбит первый же вооруженный проходимец.
— До сих пор нас грабили только предки вашей светлости, да и то у них это не слишком получалось. Что касается угля, то мы продаем его, не будучи вашими подданными, а если вы запретите торговать углем, то мы повезем его в Райбах, уж там-то его всегда купят. Белку и горностая мы бьем спокон веку, почему кто-то должен дозволять нам охоту в нашем собственном лесу? Когда мы приезжаем на рынок, то платим таможенное за право торговать. Там ваши земли, ваш закон, и мы ему подчиняемся. Но почему ваш закон должен действовать в нашей пуще? Здесь наш закон и наше право.
— Ваше право кончается за порогом избы! — отрезал ван Гариц. — И если вы этого не понимаете, тем хуже для вас. Именно поэтому ты сидишь здесь, а солдаты тем временем мылят веревку, на которой тебя вздернут. И всей твоей свободы — выбрать подходящее дерево.
— Вы называете себя — властью и свой суд — правом, а мы называем вас разбойниками и убийцами.