Глаза.
Повсюду, среди ветвей, мерцающие зеленоватые огоньки.
«Ночные бабочки, — подумал он, — у них большие глаза. Большие глаза у маленьких тварей. Это они скопились повсюду, ползают по шершавым стволам, среди листвы, смотрят на него.
Бедные, глупые женщины, они боятся обезьян. Они боятся, что придут гориллы и утащат в лес, в свои гнезда, чтобы там, в гнездах, творить непотребное. Только маленький женский мозг, изъеденный тщеславием, может измыслить такую чушь. Это мертвецы идут за ними следом, распространяя повсюду гнилостный и влажный запах земли, темные мертвецы с белыми глазами, надо было убить Мгеле, черного старика, это его рук дело, он пробрался в миссию, посланец чужих, враждебных сил, ненавидящих моего Бога, человекоядных сил, идолов, демонов, гнилых божков гнилой земли, он призвал дагора и вызвал из болот черных мертвецов с белыми глазами».
— Отец Игнасио, отец Игнасио! Очнитесь.
Он, всхлипывая, разомкнул слипшиеся веки.
— Вот почему, — пробормотал он, — вот почему Господь оставил нас. Человек обречен. В каждом из нас, в каждом — смерть, ужас… везде, повсюду…
— Отец Игнасио! — Арчи присел рядом с ним на корточки, заглядывал ему в лицо. — Это лихорадка, это просто лихорадка. Вам надо отдохнуть.
— Да, — согласился он, — я, пожалуй, пойду лягу.
Он двинулся к своему ложу из веток, потом остановился.
— Глаза. Вы не видели глаз?
— Нет, — мягко повторил юноша, — это все лихорадка.
Отец Игнасио потряс головой, близоруко вглядываясь в полумрак.
Систола-диастола. Систола-диастола.
— Что вас разбудило, Арчи? — спросил он.
— Не знаю, — молодой человек пожал плечами. — Вы вроде как вскрикнули. Или нет, не потому, это уже потом. Просто стало тревожно.
— Вы правы, — он поглядел туда, где спали женщины. Нет, не спали. Во всяком случае, одна из них. — Элейны нет.
* * *— Это я виноват, — сокрушенно твердил Арчи.
Лицо его заливали слезы.
— Я должен был бодрствовать всю ночь. А вместо этого я позволил вам в лихорадке нести вахту.
— Виноваты мы оба, Арчи.
Отец Игнасио охрип. Остаток ночи они кричали, звали, размахивали факелами, развели огромный костер — вон, листва на ближайших деревьях побурела от жара.
— Элейна, — бормотал Арчи, сжимая и разжимая пальцы. — Боже мой, Элейна… Ведь она могла просто отойти, ну, по надобности? Заблудиться.
— Она бы вышла к костру. Его видно издалека.
— Упасть, сломать ногу…
— Она звала бы на помощь. Нет, боюсь, увы, это какой-то крупный хищник. Из тех, что прыгают с дерева, сверху, и убивают одним ударом.
«Мы не там ищем. Дупла, расщелины, развилки веток — вот куда надо смотреть». Он представил белую окровавленную руку, свешивающуюся вниз, мертвое лицо, полускрытое листьями, остановившиеся глаза…
— Это они… — вдруг сказала Мэри. — Те, кто шел за нами.
— Обезьяны? — недоверчиво переспросил священник.
— Да! — истерически крикнула Мэри. — Обезьяны! Я их видела. Большие, черные. И у них такие страшные белые глаза. Это они забрали Элейну! Я боюсь, боюсь…
Она расплакалась.
— Ну, полно, — отец Игнасио обнял ее за плечи, — тебе померещилось.
— Нет, нет! Они шли за нами все время. Я видела их, видела, видела!
— Почему же раньше не сказала?
— Вы все мне не верите. Даже сейчас. Этот страшный Томпсон, он смеялся надо мной. Все вы смеялись!
— Что ты, Мэри, — мягко сказал юноша, — я никогда не смеялся.
— И ты тоже! — она всхлипывала, бледное лицо пошло красными пятнами. — Ты тоже! Я хочу домой, отец Игнасио, я хочу обратно в монастырь, мне страшно, я не хочу здесь…
— Э, — сказал священник, — да у нее истерика.
Он, кряхтя, наклонился и извлек из груды пожитков флягу.
— На вот, выпей.
Мэри глотнула и закашлялась. По ее щекам текли слезы.
— Не уйду отсюда, — Арчи покачал головой. Его платье было изодрано, руки и лицо исцарапаны ветками. — Она, может быть, еще жива, ранена, оглушена…
— Может быть, — устало согласился священник.
Таким мы рисуем себе рай. Буйная зелень, пятна света и тени, игры птиц в ветвях, дочеловеческий, пышный, невинный… На самом деле это ад. Он пожирает сам себя, непрерывное, бесконечное поглощение и возрождение из гнили, словно живая материя распадается на червей и насекомых и собирается вновь, чтобы слепить сидящую меж ветвей пантеру.
Мир, где нет постоянства.