Мальчик молчал, он сидел у почти догоревшего костра и переводил взгляд то на женщину, то на Хныща, то на Волка.
— Ты возьмешь нас с собой! — властно сказала женщина, и Хныщ вдруг понял: он ее послушается. Да и потом — втроем веселее, он слишком долго жил здесь один, вроде бы и привык, но временами очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Чтобы тебе отвечали, а Волк этого делать не умел.
— Ну что, Волк, — спросил Хныщ, — возьмем?
Пес заурчал в ответ — Тимус прилежно почесывал ему за ухом, и тому это явно нравилось.
— Третий знак… — отчего-то проговорил Хныщ.
— Что? — настороженно спросила женщина.
— Да так, — ответил Хныщ, — сон сегодня дурной был…
— Это все пожар, — сказала та, — ты его тоже почувствовал… — А потом добавила: — Там все сгорело, а может, и не все…
— Пошли, — сказал Хныщ, — пора! Помоги вход завалить! — обратился он к мальчику.
Тимус молча встал и пошел помогать. Они брали камни, подкатывали их ко входу, затем шли и катили другие. Один на другой, еще один, затем еще…
— Жалко будет, если разграбят, саксофон там… — сказал Хныщ, опять ни к кому не обращаясь.
— А что это? — не удержался от вопроса мальчик.
— Да так, — сказал Хныщ, — одна ненужная штуковина!
Взял мешок, забросил на спину, накинул лямку и размашистым шагом пошел прочь от реки, туда, где, если долго идти по холмам, можно выбраться на старую дорогу, ведущую в город.
Волк бежал рядом, женщина с Тимусом еле успевали за ними.
Полдень остался позади, желтый лес готовился к тому, что через несколько часов опять подползут сумерки, а следом наступит ночь.
Внезапно поднялся легкий ветерок.
Он принес с собой странный, до того не ощущаемый Хныщом запах — приторно пахло чем-то горелым.
Холмы то набегали на них, то пропускали вперед, Волк временами начинал беспокойно лаять, но потом успокаивался и опять бежал молча.
Старшая Мать шла замыкающей, она смотрела в спину Тимусу и думала, что мир опять перевернулся, как и в тот день двадцать лет назад, когда все началось.
Хныщ пытался представить, что они будут делать, когда доберутся до окраин, и где сегодня будут ночевать, да и что будут есть, потому что вяленого мяса больше нет.
А Тимус хотел одного — узнать каким-нибудь образом, что произошло с Монкой и осталась ли она в живых, только не знал, как бы ему это сделать.
Внезапно солнечный лучик отразился от золотой серьги в ухе Хныща и на секунду ослепил Тимуса.
Тот зажмурился, и в этот самый момент норка в голове опять ожила, и очень далекий голос произнес:
— Удачи тебе, Тимус! — А потом, спустя мгновение, добавил: — Может быть, мы еще встретимся!
— Все, — сказал Хныщ, — пришли!
Он сбросил мешок и сел рядом на землю.
Уже отчетливо был виден город. Красноватые лучи заходящего солнца зловеще пылали на уходящих за горизонт крышах.
— Страшно! — сказал вдруг Тимус.
— Мне тоже! — честно признался Хныщ.
Старшая Мать ничего не ответила, а Волк было заскулил, но потом замолчал и неуверенно побежал вперед.
Они двинулись за ним, следом поднялся ветер, только нес он с собой не запах уже выветрившейся гари, а сухую печаль холмов.
Тимусу вновь показалось, что ему желают удачи, и он обернулся. Старшая Мать по-прежнему шла за ним, а больше никого не было.
Генри Лайон Олди Лодочник
Tribute to Roger Zelazny
Сегодня опять никто не пришел.
Лодочник вздохнул, докурил трубку и встал с чурбачка. Для вечерних посиделок он всегда выносил к берегу чурбачок, ставил под ивой, садился, закуривал и смотрел на воду. Табак он выращивал сам, в огороде, за грядкой укропа и двумя кустами красной смородины. Он много чего делал сам, потому что помощников здесь не водилось. Только он — и те, кого требовалось перевезти на другой берег.
С недавних пор он остался один.
«С давних, — поправился лодочник. — С давних, приятель. Никому больше не надо плыть через твою дурацкую реку. Мир изменился. Никто не приходит, а ты ждешь, как дурак. Готов поклясться, ты и завтра явишься сюда — ждать. Сотня дел по дому, тысяча забот по хозяйству, а ты, выкроив по минутке от каждого часа, станешь бегать к реке, как мальчишка, и глазеть по сторонам, сопя от огорчения.
Ага, так и будет, и никак иначе».
Тонкие ветви ивы купались в черной воде. В бочаге плеснула рыба. Луна, белесая, как рыбий пузырь, качалась в смутном небе. Вдали, за рекой, выла собака. Отражаясь от луны, вой дробился, расслаивался, летел над коврами маков и диких лилий. Казалось, воет не один пес, а по меньшей мере три.