И уже в конце концов исполнение венчает мысль».
А потом опять неизбежно на помощь приходит фантазия — но теперь уже для популяризации только что сделанного открытия. Ибо в классический образ «кабинетного отшельника» могучая натура Циолковского никак не вписывается. Он не просто за научной истиной гнался — но мыслил себя прежде всего подвижником, утопистом, мечтавшим об установлении более справедливого порядка на Земле и в окружающем ее околосолнечном пространстве. То, что человечество не останется вечно на Земле, было для него аксиомой; следовало лишь готовить людей к этой новой грандиозной космической деятельности.
Но как популяризировать научную дисциплину, которую еще предстояло создать? Циолковский привык до всего доходить сам. И он обращается к научной фантастике, понимая ее, конечно, по-своему. Ему казалось, что только она позволит доходчиво и образно довести до широкой аудитории мысли и идеи, имевшие, по его мнению, «всепланетное значение»: «Фантастические рассказы на темы межпланетных рейсов несут новую мысль в массы. Кто этим занимается, тот делает полезное дело: вызывает интерес, побуждает к деятельности мозг, рождает сочувствующих и будущих работников великих намерений».
Писать о нем как о фантасте и философе сегодня особенно трудно. Исторически в оценке Циолковского-мыслителя наложились, не исключая друг друга, а только усиливая несправедливость, две крайности. С одной стороны, замалчивание его философских работ — часто сложных, противоречивых, а порой и просто диких, вызывающих оторопь у думающего читателя. А с другой — безмерное, какое-то религиозное восхваление абсолютно всего им написанного.
Читатель фантастики со стажем, вероятно, не забыл, как «наш» исконно-посконный Константин Эдуардович, основоположник «русского космизма», поклонник философа-мистика Николая Федорова и прочая и прочая, идеологически противопоставлялся другим фантазерам. Хотя и соотечественникам, но не «нашим», идеологически чуждым — в том числе чуждым российской имперской мифологии. Между тем достаточно было заглянуть в некоторые из философских трактатов калужского мечтателя, чтобы обнаружить странные, если не сказать пугающие параллели с идеями других космистов. Все эти мысли об иерархии рас, о завоевании космоса «сильными и генетически полноценными» (и, соответственно, о «гуманном» освобождении от слабых и ущербных), об утопии технократов и вселенском «имперском» порядке.
Точно знаю: не читал Константин Эдуардович сочинений других, таких же неортодоксальных мыслителей, грезивших о «космических корнях» высшей расы, о ее тысячелетнем царстве на Земле и в космосе и об окончательных решениях проблемы рас других — неполноценных… Он до всего, повторяю, доходил сам, без подсказок. Однако осадок остался.
Впрочем, осадок оставался и от «гимнов» и «од», посвященных Циолковскому. Написанных теми, кто по незнанию или из чувства естественной перестраховки не касался философских взглядов калужского мыслителя, а упирал на его вклад в становление практической космонавтики. Неприятные аналогии возникали, как только память подсказывала, какие три державы поддержали своих предтеч космонавтики. Циолковского — не просто Россия, а сталинский СССР. Вернера фон Брауна — не просто Германия, а гитлеровский рейх. И даже Роберта Годдарда — не просто Штаты, а послевоенная, в полной мере осознавшая свои имперские амбиции (и возможности) Америка.
Хотя понять и первых, и вторых, споривших вокруг Циолковского в советские времена, когда его философские книги оставались недоступными широкому читателю, можно. В годы, когда во всем, что касалось мировоззрения, истово блюлась идеологическая чистота, некоторые воззрения ученого-самоучки «бросали тень» (и какую!) на освященный десятилетиями официозный портрет гениального русского пионера науки, основоположника космонавтики. Но как только стало «можно» — а первые попытки начались еще и до соизволения верхов, с помощью иносказаний и с отчетливым флером фронды — из калужского мыслителя вновь сделали икону. Только уже в сфере философии. И отечественной научной фантастики. Между тем если объективно, без ура-патриотических взвизгов и непатриотичного высокомерия перечитать сегодня его повести, то непредубежденный читатель, надеюсь, согласится по меньшей мере с двумя выводами.
Первый. Как произведения художественной литературы очерки Циолковского не выдерживают критики. Не повести, а именно очерки. Он сам говорил: «Хочу быть Чеховым в науке, в небольших очерках, доступных подготовленному или неподготовленному читателю, дать серьезное логическое познание наиболее достоверного учения о космосе».