Добравшись до постоялого двора, я поужинал вареным луком-пореем и кусочком жирного голубя. И долго сидел один над кружкой теплого эля, после того как остальные ушли спать. Кажется, я слегка задремал и проснулся от странного шума: возможно, это обрушились догоравшие в печи угольки. Передо мной стоял мой Гийом.
— Сын мой, – сказал я, как обратился бы священник к любому мальчику. И все же немедленно испугался, что был слишком откровенен.
— Отец мой, я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.
— Должен ли я выслушать твою исповедь?
— О нет, дело не в этом. Брат Паоло потолковал со мной. Он считает, что я должен покинуть деревню и попытать счастья, зарабатывая на жизнь пением. Он сказал, что такой голос, как мой, ублажит сердца прелатов и королей. Рассказывал мне о больших городах, которых я никогда не увижу, если застряну здесь, убирая навоз за свиньями. Мать твердит то же самое. Но они еще признались, что я должен кое от чего отказаться. Отказаться от своего мужского достоинства. Я этого не хочу.
– Они тебе все объяснили?
– Да. Если меня оскопят, я никогда не стану мужчиной. Но при этом никогда не потеряю голос. Они убеждены, что я должен принести эту жертву, иначе навсегда останусь крестьянином, да еще и бастардом при этом. Но я знаю, что это очень больно, а бывает, люди и умирают под ножом.
– Что ты ответил своей матери? – спросил я.
– Что мне вовсе не хочется этого делать. Я боюсь. И без того мне слишком часто приходится терпеть боль. Хозяин постоялого двора… – Он поколебался, но все же смело продолжал: – Да. Я бастард.
И, повернувшись спиной ко мне, приспустил тунику. Я увидел начинавшие желтеть синяки и красные рубцы на спине мальчишки и сжал кулаки от ярости. Но все же сдержался, ибо гнев – один из семи смертных грехов. Воистину мой грех единственной ночи пал на следующее поколение. Но если мой сын согласится на оскопление, надлежащее покаяние будет принесено.
– Да вы не жалейте меня, отец мой. Меня часто порют. Просто ему ничем не угодишь.
— Сядь рядом со мной, Гийом из Тиффажа, – велел я. Мальчик повиновался. Его близость ужаснула меня.
— Но твоя мать считает, что ты должен подвергнуться операции?
— Она говорит, что решение целиком зависит от меня.
— И каково же оно?
Я осмелился ласково коснуться его волос. На этот раз он не отстранился.
— Я ответил ей, что сделаю, как вы повелите, отец мой.
— Почему именно я?
— Потому что вы мой отец.
– Кто тебе сказал? – вскинулся я. – Твоя мать клялась мне, что словом не обмолвится о нашей…
— Она не выдала вас, отец мой. Я сам узнал.
— Но как?
— ОН сказал мне, отец мой.
Следует ли мне поведать о том, как плакал мальчик, рассказывая, что много лет мечтал увидеть своего родного отца? Что представлял его крестоносцем, воином, охотником, принцем, трубадуром, волшебником, но даже в самых безумных фантазиях не думал о священнике. Следует ли поведать о том, как его слезы растопили мою сдержанность, и я наконец обнял его со всей радостью незамутненной любви?
Нет, я не должен говорить этого. Потому что в тот момент ничего подобного не случилось. Вместо этого я просто ответил:
– Тогда я приказываю тебе.
– Я сделаю все, что вы велите мне, отец, – кивнул мальчик и, встав, приложился сухими губами к моей сухой щеке, после чего молча ушел.
Я подумал о боли и ужасе, которые обрушил на него. Но подумал и о Боге-Отце, который точно знал, какую боль придется перенести спасителю нашему, его единственному сыну. И только сейчас, когда меня никто не мог увидеть, дал волю слезам. Я плакал, пока не впал в забытье. Перед рассветом меня отыскали и разбудили. Настало время возвращаться в замок и служить мессу. Поскольку та часть расследования, которая именуется «мягким убеждением», была завершена, казалось более удобным проводить допрос в подземной темнице. Пытки необходимо применять лишь по зрелом размышлении. В конце концов, как бы ни спешила инквизиция получить доказательства, Жанна д'Арк никогда не подвергалась пыткам.
Подземелья были мрачным сердцем Тиффажа. Именно здесь Синяя Борода однажды нагромоздил гору из голов убитых им детей, чтобы сравнить их и определить, которая из жертв красивее всех. Именно здесь маршал Франции содержал своих пленников, заманивая их в замок обещаниями места в церковном хоре или должности его личного пажа. Именно здесь он удовлетворял свою похоть, после чего неизменно топил жертву в ее собственной крови.
Но мы, разумеется, не собирались запытать подследственного до смерти. Мало того, во время допроса совсем не обязательно проливать кровь. Кровопролитие – удел солдат. Мы же заботимся только о душе.