В общем, сижу я, потихонечку ковыряюсь, чертыхаюсь вполголоса, щурю до боли глаза, трясу головой, тру виски, ругаю для поднятия духа самого себя: надо же так — на три недели застрять! Наверняка какая-нибудь ерунда. Но никакого просвета, хоть плачь. При этом каждые пять минут я поворачиваюсь к консоли и раздраженно сдуваю оттуда взъерошенного почтальона Печкина. Он выскакивает на край, бодро размахивая конвертом. Не до него мне сейчас. Никакая почта мне не нужна. И также каждые пять минут, переходя на персональную связь, я пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь дозвониться до Квинты: через квартал отсюда раздается «гав-гав!..», полное щенячьей тоски. Это у меня такой позывной. Квинта, однако, не отвечает. Глазок на консоли показывает, что сигнал идет в пустоту. То ли задерживается Квинта сегодня, то ли пришла, но игнорирует все и вся. С Квинтой иногда такое бывает. Вдруг выключит телефон — и ее как бы нет. И час ее нет, и два часа нет, и целый вечер — хоть плачь. Почему? — спрашиваешь потом. А нипочему, не было настроения…
То есть все, как всегда. И вдруг — трах-бах, начинают стучаться в дверь. Причем как стучат — будто хотят ее выломать. Как будто нет у меня звонка. Как будто кругом горит. Ладно, иду открывать. А на пороге, чего уж не ожидал, лично Платоша. В дурацком своем хитоне, свисающем, как простыня, в дурацких своих сандалиях на босу ногу. Лысина так и сверкает, борода — от ушей, как у первобытного человека.
— Ты почему связь отключил?…
Ну, объясняю ему, потому, значит, и отключил, чтобы не мешали всякие идиоты. Только начнешь работать — тут же какой-нибудь идиот.
— А ну, пошли!
Платоша трясет бородой.
— Куда, чего?
— Пошли-пошли!.. Сам все увидишь!..
Ну, тут уж возражать не приходится. Мгновение я колеблюсь — не захватить ли мне меч. У меня красивый декоративный меч, будто из серебра, с яшмовой рукояткой, слегка сияющий в полумраке. Подарок эльфов за дизайн Стеклянной ротонды. Я сделал им хрустальные переливы стекла.
Нет, меч все-таки ни к чему.
Хотя на улице настоящее столпотворение. Высыпали, кажется, изо всех ближних домов. И то, шутка сказать, стучатся не только ко мне, ко всем подряд. Я вижу, как Топинамбур бухает кулаком по дверям Бамбиллы. Оборачивается, растерянно говорит: «Ну никогда его нет…» Вижу, как Леший нетерпеливо выстукивает мелкую дробь в парадной напротив. Вижу, как Обермайер, поправляя берет, объясняет что-то Алисе, нервно поджимающей губы.
— Да что там у вас — пожар?
— Иди на площадь!.. — грозно кричит мне Платоша.
Сам принимается обрабатывать дверь, ведущую к Синусу. Кулаки у него здоровенные, створки так и бренчат. Если Синус на месте, выскочит сейчас как ошпаренный. Мне, правда, все это становится безразлично, поскольку откуда-то, точно из пустоты, возникает Квинта и цепко, словно боясь потерять, берет меня под руку.
— Привет, — говорит она.
— Привет, — отвечаю я. — Думал, ты уже не придешь.
— Как это не приду? Я всегда прихожу. Ты помнишь, чтобы я хоть раз не пришла?…
Тут она, конечно, преувеличивает. Но это пускай. Спорить, возражать, препираться я в данный момент не склонен. Я чувствую, какие у нее сегодня жаркие пальцы. Еще дня три назад были как пластмассовые, ничего. А сейчас — будто вынула их из горячей воды. От этого у меня под сердцем тоже становится горячо. Я, как всегда, перестаю что-либо соображать. Я — это уже не я. Это другой человек, целиком вылепленный из счастья. У меня, наверное, даже глаза чуть-чуть светятся, а в груди — пусто, как будто я родился только сейчас. Никого еще не видел, кроме нее. Такое у меня странное состояние.
Мне хочется ей об этом сказать.
Но я молчу, Квинта и так это знает.
На площади тоже небольшое столпотворение. Наверное, сюда Собралась половина свободных граждан. Все это гудит, колышется, размахивает руками. Все это полно ярости, возмущения, нетерпеливого желания действовать. И, ввинчиваясь в толпу, которая, надо сказать, пропускает нас не слишком охотно, осторожно протискиваясь и подтаскивая за собой Квинту, я вдруг начинаю по-настоящему понимать, как город разросся за последние месяцы. Мало того, что большинство присутствующих мне незнакомо, но даже из тех, кто приятельски здоровается со мной, я помню по именам всего лишь нескольких человек. Вот этого, одетого в шкуру, подпоясанную лианой, зовут Тарзан. Он живет на Липовой улице в двухэтажном деревянном бунгало, говорят, каждое утро распахивает окно и, набрав воздуха в грудь, оглашает окрестности знаменитым протяжным криком. Как это его соседи до сих пор терпят? А вот того, в курточке, в коротких полосатых штанах, кличут, естественно, Буратино. Сразу можно понять по характерному носу. Нос у него выдается вперед, наверное, сантиметров на тридцать, острый такой, не дай бог случайно воткнет, а на лице отчетливо прорисованы жилочки древесных волокон. Между прочим, по слухам, довольно известный певец, звезда эстрады, кумир недозрелых подростков, внешность служит ему защитой от назойливого узнавания. А вон Кот-Бегемот со своим вечно попыхивающим примусом, а вон доктор Спок в малиновом «космическом» свитере и зеленых рейтузах. А вон Енот, укутанный в волосы, точно в плащ — сквозь путаницу бурых лохм настороженно поблескивают глаза.