— Она просит вернуть отца, — объясняю я, хотя уже все рассказала Ноле, связавшись с ней по сети аванпоста. — Считает, что он находится в Комнате затерянных душ.
Нола слегка кивает, ровно настолько, чтобы сбить меня с толку. Это едва заметное движение может означать, что она знает о его пребывании в Комнате. Или что ей уже было известно о прихоти его дочери. А может, Ноле просто хочется ободрить меня.
— Но зачем ей это? — спрашивает Нола. — Она никогда его не видела.
Я-то не удосужилась задать этот вопрос. А может, не сделала этого специально. Знай я правду, скорее всего, не взялась бы за работу, которая, что ни говори, интриговала меня.
— Это не моя забота, — отрезаю я. — Мне всего лишь поручено найти командора.
— Вы не найдете его, — качает головой Нола. — Эвинга давно нет.
— Насколько хорошо вы его знали? — спрашиваю я, пытаясь сменить тему и отвлечь разговор от моего задания.
Опять эта легкая улыбка.
— Так же хорошо, как десятки других женщин.
— Вы были любовниками?
Она кивает. Несколько секунд ее взгляд упирается в какую-то точку над моим левым плечом, и я понимаю, что сейчас она видит не меня и не уголок ресторана. Она затеряна в прошлом. Вместе с Эвингом Трековым.
— Вы говорите так, словно у него было полно любовниц, — замечаю я.
Ее взгляд снова фокусируется и останавливается на мне. И я вижу в нем нечто вроде презрения. Нола угадывает мои намерения, и они ей не нравятся. Потому что она сама хочет контролировать эту беседу.
— Куча любовниц, множество жен и детей больше, чем он мог сосчитать.
Так вот в чем причина ее недовольства… Райя Треков в глазах Нолы не представляет ничего особенного.
— Он не заботился о семье? — спрашиваю я. Нола пожимает плечами.
— У человека, которого я знала, не было времени на привязанности. Вся его жизнь — сплошные войны. Он считал человеческие жизни чем-то вроде звезд: нечто бесконечно далекое… и все же бесценное. Хотя отдельный человек мог что-то значить для него в течение нескольких недель. Не больше. Потом он уходил. В ее голосе звенит боль.
— Он и от вас ушел, — констатирую я, беря ломтик желтого сыра. Сыр скользкий на ощупь, но я не смею положить его обратно.
— Разумеется. И всякая… воображающая, будто удержит его… была дурой.
Горький привкус в слове «дура» яснее ясного показывает, кто была эта «всякая».
— Вы утверждаете, что знаете о нем такое, чего не ведает никто.
Я заставляю себя прожевать скользкий сыр, оказавшийся на редкость вкусным — жирным и острым. И прекрасно сочетавшийся с перечно-чесночным привкусом мяса.
— Так оно и есть. И кое-что уйдет со мной в могилу.
Настала моя очередь кивнуть. Мне вполне понятно ее нежелание стирать грязное белье на людях.
Она пододвигает тарелку к краю стола. Что-то мелькает так быстро, что я едва успеваю заметить, как тарелка исчезает.
— Правда, история, которую я собираюсь поведать вам, — продолжает она, — отнюдь не из разряда особо секретных. Но и в документах вы ничего подобного не найдете.
Я жду.
— Это по поводу его планов, — говорит она, загадочно улыбаясь. — Он вообще не собирался появляться на церемониях и не намеревался подписывать никаких договоров.
— Он сам это вам сказал? — спрашиваю я удивленно. Судя по тому, что я видела, читала и слышала, он твердо намеревался участвовать в церемонии и даже прислал сообщение о времени прибытия своего корабля. Почетный караул уже ожидал его на другом аванпосту, ближе к тому месту, где проводилось торжество. Он даже заказал для этого случая парадный мундир.
— Нет, он ничего не говорил. Не такой он был человек. Я сама сообразила, много лет спустя.
Она сообразила, когда вспомнила, что случилось в последний день. Каким был Эвинг. Каким опечаленным казался.
Они встретились в его каюте, большой и роскошной, с грандиозной кроватью. Но его интересовал не секс, хотя они все же переспали.
Он заказал еду на двоих: поразительно обильный обед для столь удаленных мест. Но он ел, не чувствуя вкуса. Вернее, не ел, а ковырялся в тарелке.
Не то что Нола. Она давно не пробовала ничего подобного. С тех пор как очутилась в этом месте.
Но он подождал, пока она закончит трапезу, прежде чем заговорить.
— Как тебе это удается? — спросил он. — Как ты можешь спасать жизни, зная, что все это зря? Что все уйдет в отбросы?
Она непонимающе подняла брови:
— В отбросы?
— Большинство твоих пациентов снова пошлют в бой, и они погибнут. Или они вернутся домой, но никогда уже не станут прежними. Семьи перестанут их узнавать. Их жизнь необратимо изменится.
— Но не будет потрачена зря, — возразила она.
Эвинг, не глядя на Нолу, продолжал ковыряться в тарелке.
— Откуда тебе это знать?
— А тебе? — парировала Нола. Треков пожал плечами.
— Большинство тех солдат, которых я лечу, — всего лишь дети. Они вернутся домой и сумеют начать новую жизнь, — продолжала она.
Он снова пожал плечами.
— Как насчет их военной карьеры?
Она отложила вилку и отодвинула тарелку, вдруг сообразив, насколько серьезен этот разговор. И что предмет их разговора — всего лишь видимость. На самом деле речь идет совершенно о другом.
— Беспокоишься о том, что будет с тобой после церемонии? — неожиданно спросила она.
Треков покачал головой, но по-прежнему отказывался поднять глаза. Оказалось, что на макушке у него лысина. И очевидно, он давно не платил за стимуляторы. Маленький кружочек лишенной волос кожи придавал ему на удивление беззащитный вид.
— Дело не во мне, — пробормотал он, но Нола ему не поверила.
— Ты можешь остаться в вооруженных силах, — предложила она. — Им нужны стратеги. Даже в мирное время необходима постоянная армия. При любом правительстве.
— Повторяю, Нола, — с некоторым раздражением бросил он, — речь не обо мне.
— О ком же, в таком случае? — допытывалась она.
Он снова покачал головой, едва заметно. Почти невольно. Словно говорил не с ней, а с собой.
— О войсках? О людях, которыми командуешь?
Он продолжал качать головой.
— О раненых?
— О мертвых, — тихо ответил он.
Нола долго молчала в надежде, что он объяснит подробнее. Но так и не дождалась. Поэтому попыталась понять.
— Мы не можем им помочь. Даже при тех новых технологиях, которые у нас появились, при всех знаниях, которыми мы обладаем, помочь нельзя. Мы лишь стараемся не дать им умереть.
— И как ты это делаешь? — процедил он, вскинув голову. — Как узнаешь, кто достоин, а кто — нет?
Нола нахмурилась. Она была доктором. Лечила людей почти всю жизнь.
— Не я выбираю достойных. И не мое это решение.
— Я видел триаж{14}, — вздохнул он. — Приходится выбирать. Всегда приходится выбирать.
У Нолы перехватило дыхание.
— Я выбираю пациента не по его ценности для общества, — мягко пояснила она. — Критерий совершенно иной: можно ли его спасти? Во многом это зависит от времени. Кто перенесет медицинское вмешательство? Кому потребуется меньше времени для лечения, с тем чтобы я смогла уделить внимание другим пострадавшим? У кого самые легкие ранения? На кого врач потратит меньше усилий?
Последняя фраза заставила ее покраснеть. В таком она признавалась впервые. По крайней мере, признавалась человеку, далекому от медицины. Которому не приходилось сталкиваться с подобными проблемами.
— Так вот как ты определяешь тех, кому следует оказать помощь, — усмехнулся он.
Нола покраснела еще гуще.
— Разве это нисколько тебя не волнует? Разве ты не смотришь на тех, кого даже не пытаешься спасти, кем жертвуешь ради других? Неужели тебя ни разу не терзали угрызения совести?
Теперь ее лицо горело так, что щекам стало больно.
— Нет.
Она хотела сказать это громко и уверенно, а вышел жалкий писк, мало похожий на человеческий голос.