— Я не знаю! Да кто знает, ведь столько лет прошло! Мастер говорил, у них вспыхивали войны между собой, потом еще с людьми, тогда, раньше, когда Макухи в помине не было. А потом им надоело воевать, они ушли к себе в леса и отгородились ото всех. Им ничего не надо — все у них есть: леса, вода, дичь… Вот только свеклу любят. Свекла — единственное, на что они меняют свой лес.
Дорога вышла на новый виток. Впервые показалась внизу Макуха — самые высокие здания, дом князя и башня, лесные склады и пильня, широкая дорога к пристани…
— Скажи, отравленное послание — что это может значить? — тихо спросил Стократ.
— Война, — Шмель говорил еле слышно, так что шелест мелких камней под копытами лошади заглушил его слова. — Отравить посланием — это… унизить. Обозвать грязным животным, Не просто убить, а…
Он замолчал. Весь ужас положения открылся ему только теперь: мастер мертв. Нет хуже вести, чем яд внутри послания. Никто в Макухе этого не понимал, никто не знал обычаев лесовиков, как знал их Шмель.
Стократ заглянул ему в лицо, снизу вверх:
— Что притих?
Шмель молчал. Стократ коснулся его руки:
— Не бойся.
Шмель пожал плечами.
Стократ молча вскочил в седло за его спиной, и лошадь почти сразу перешла на рысь. Шмелю пришлось крепче сжать зубы.
Улицы Макухи пропахли страхом и злобой. Работа остановилась. Дети сидели по домам; на площади у помоста собрались мужчины, почти все при оружии. Стократ вовремя заметил толпу впереди и объехал площадь кружным путем.
Он отлично представлял себе, что случится через несколько минут, когда на площадь прибудут стражники с телом Сходни. Следовало поговорить с князем как можно скорее, прежде чем перед домом остановится процессия озлобленных людей, несущих жертву на руках и жажду мести в горле. А то, что Сходню припишут к числу бывших и будущих жертв лесовиков, Стократ не сомневался.
Он щелкнул языком, и лошадь понеслась полупустыми улицами как бешеная. Шмель охнул и потихоньку начал сползать набок.
— Держись.
Он остановился перед домом князя, спрыгнул и подхватил мальчишку за миг до падения.
— Пошли.
Стражники, дежурившие у входа, заступили было дорогу:
— Господин, вы в покоях правителя, отдайте меч!
Стократ не глядя вытащил из ножен клинок, и все четверо расступились, как тесто под ножом.
Шмель никогда не переступал порога княжеских покоев. Панели из розовой сосны, резные картины, изображавшие сцены охоты и битвы, показались ему неожиданно грубыми. Розовое дерево со временем приобрело неприятный мясной оттенок; Шмель опустил глаза, чтобы не споткнуться о какой-нибудь порог, не угодить сапогом в складку плетеной циновки, и уныло подумал, что за следы на таком полу его, пожалуй, вздуют.
Стократ знал, куда идти. Шмель следовал за ним, как жеребенок на привязи. Огромный дом глухо шумел, будто ветер в печных трубах, в этот шум вплетались всхлипы и тонкие завывания. В переднем покое обнаружился Плюшка: он стоял на коленях и рыдал, не утирая слез и соплей, скорчившись, почти касаясь лбом блестящего деревянного пола, но это были пока еще слезы не горя, а страха.
— И тебя, — запричитал он, увидев Шмеля, — и тебя тоже… всех нас потравят…
И завыл; Шмелю показалось, что Плюшка играет, как всегда, изображая теперь младенца: авось пожалеют ребенка-то.
Он замедлил шаги, понимая, что нужно сказать, сказать хоть что-нибудь осиротевшему Плюшке, но Стократ положил ему руку на плечо, тяжелую и твердую, не допускающую возражений, и провел вперед, к закрытой резной двери. Легко стукнул костяшками пальцев — прямо в лоб изображенного на двери воина, толкнул дверь и вошел. Князь стоял у окна и смотрел немного раздраженно, как будто ждал Шмеля и Стократа, давно ждал и тяготился их опозданием.
— Торопились, — сказал Стократ с порога, будто приветствие. — Наслышаны.
Князь посмотрел на Шмеля. Потом снова на Стократа и опять на Шмеля, будто что-то решая.
— Выйди, — тихо сказал Стократ. — На минуту.
Шмель вернулся за дверь с вырезанным на ней воином. Плотно закрыл за собой тяжелую створку. Плюшка стоял, не поднимаясь с колен, глядя на него снизу вверх совершенно сухими, трезвыми глазами.
— Он только губы помочил и сразу почернел весь, как в огне. И упал. Ни слова не вымолвил! Черный как головешка! Зубы оскалил! Я больше никогда, никогда в жизни не возьму… ничего от лесовиков, никакой их посылки! Пусть меня хоть режут, хоть потрошат — я в рот ни капли не возьму!
— Дырявая лодка далеко не уплывет, — шепотом сказал Шмель.
— Что? — Плюшка сморщил лицо. — А… так он нам тогда, на испытании, чистую воду дал, обоим. Только ты дурак. А я вспомнил, как он нас учил еще весной: если совсем не можешь прочитать — соври что-нибудь. Мастер вранье раскусит, а простец поверит, так отличишь мастера от простеца… А ты, дурак, забыл. А я вспомнил… Это проба на ум, ты не понял? Хотя толку-то в уме… Гори оно все, ты как хочешь, а я это видел, своими глазами, вот как он только губами коснулся… как лист сгорел, на лету, пока валился — одна головешка осталась…