В этот момент ноги девушки подкосились, и она рухнула на асфальт. Ее лицо оказалось прямо напротив лица Салли. Прозрачные голубые глаза, в которых еще недавно светились сочувствие и доброта, казались фарфоровыми глазами куклы.
Ее руки конвульсивно подергивались, сжимая что-то отвратительное — темно-синий сгусток, похожий на кусок блестящей резины. Спустя секунду он растекся вязкой массой по асфальту, запачкав руки и платье девушки коричневыми подтеками. Запахло масляными красками и одновременно чем-то гнилым.
За мгновение до того, как опасный предмет потерял форму, Салли успел разглядеть, что купила обладательница бирюзовых босоножек. Причудливой формы изогнутый циферблат: часы плавились на солнце. Знаменитые «мягкие часы», точь-в-точь как на картинах Сальвадора Дали.
Прошло несколько дней, но Салли никак не мог успокоиться. Русскую девушку увезли в местную больницу — Диего оперативно вызвал «скорую». Затем всё еще в бессознательном состоянии ее перевезли в стационар в Барселоне. Дальше Диего ничего о ней не разузнал. Салли рассказал охраннику всё, что видел, но, кроме описания его обуви, ничем не смог помочь.
Отныне Салли начал приглядываться к подозрительным людям возле музея и в галереях, но пыльные сандалии на босу ногу ему не попадались. Зато он нашел кое-что другое. Точнее говоря, потерял.
Те разложившиеся сувенирные часы, так странно подействовавшие на девушку, показались ему очень знакомыми. Картину он нашел. Типичный для Дали сюжет: пустынная местность, обожженная лучами каталонского солнца, чахлые ветви деревьев и свисающие с них, будто мокрое белье, растекающиеся циферблаты. Салли когда-то и сам пробовал рисовать подобные сюжеты (впрочем, предпочитая им живописные пейзажи: морские или лесные). Дали чаще рисовал пустынный мир, но с лихвой компенсировал пустоту немалой толикой безумия, высокопарно названной сюрреализмом. На этой картине «мягких часов» было нарисовано много, но не настолько, чтобы Салли не заметил пропажу.
Один из циферблатов отсутствовал.
Зайдя в сувенирную лавку, он под честное слово взял у сеньора Кортинеса буклет с репродукциями. Пальцы дрожали, когда он открыл нужную страницу и сверил рисунок с оригиналом. Так и есть. В правом нижнем углу картины, там, где с нижней ветки свисал еще один «жидкий циферблат», ничего не было. Салли подошел вплотную и миллиметр за миллиметром осмотрел подозрительный участок. Безрезультатно. Словно Дали никогда не рисовал здесь ничего подобного.
Салли не знал, что делать. Сказать одному из экскурсоводов или сеньору Эстебану он не решился — ему и так хватало насмешек. В конце концов, всё могло объясняться просто. Дали рисовал одни и те же сюжеты по-разному. Экспозицию могли обновить. Предыдущую картину сдали на реставрацию, заменили этой.
Только что-то подсказывало Салли, что дело не в реставрации.
Повинуясь скорее инстинкту, чем логике, Салли начал кружить по галереям, всматриваясь в знакомые холсты: причудливый балет слонов на паучьих ногах, растекающиеся сгустки желтой плоти на деревянных подпорках, хищные багровые цветы. Ноги сами принесли его к «Атомной Леде», у которой состоялось памятное знакомство. Гала на картине все так же томно протягивала руку к черноклювому лебедю, море за ее спиной парило в пустоте, несколько книг и измерительных приборов кружили вокруг в идеальной гармонии. Салли присмотрелся внимательнее и почти не удивился, обнаружив, что одной из книг не достает. Более того, на правой ноге Галы виднелась ссадина.
Салли никому не сказал о своих наблюдениях: у него не осталось людей, с которыми он мог бы поделиться чем-то сокровенным. Даже Диего вряд ли бы его понял. Салли выбрал выжидательную тактику, превратив музей в зону сюрреалистичных боевых действий с неизвестным противником. Между таинственным изменением картин и происшествием с девушкой была связь, и Салли намеревался выяснить какая. Почти всё время он находился в залах, подметая, вытирая пыль, рьяно убирая мусор — сеньор Эстебан даже усмотрел в этом похвальное служебное рвение. Прихрамывая, Салли совершал круговой обход по всем залам музея, начиная с внутреннего дворика с Дождливым Кадиллаком, через центральный зал, мимо гигантского «мозаичного» портрета Линкольна, заглядывая в комнату, где в одной из точек мебель и камин превращались в лицо актрисы Мэй Уэст, и даже наведываясь к могильной плите самого Дали. Салли вглядывался не только в картины: он присматривался к посетителям, восхищенно восклицающим что-то на всех языках мира. Он видел всех — его не замечал никто. В анонимной безликости уборщика имелись свои плюсы.