— Из темноты появилась фигура гораздо более устрашающая, нежели обычное привидение. Это был огромный человек в мешковатых штанах и рубахе без ворота; он шел, волоча ноги, а на его шее болталась веревка с петлей. Его руки походили на стволы небольших деревьев со скрюченными пальцами-корнями, лицо напоминало глыбу оконной замазки величиной с человеческую голову, с дырками на месте глаз, ноздрей и рта. От всей его фигуры исходило болезненно-зеленоватое свечение, как если бы его плоть была населена люминесцирующими бактериями. Когда он приблизился, двое из собравшихся попятились, забыв, что сидят на стульях, опрокинулись навзничь и продолжали лежать на спине, словно потравившиеся тараканы, конвульсивно перебирая ногами в тщетной попытке бежать.
Но на этом ужасы не закончились. Монстр заговорил — и что это был за голос! Мне доводилось слышать более человечные звуки, доносящиеся из отверстия бетономешалки. Тем не менее все слова были отчетливо слышны: чудовище пересказывало свою жизнь, состоявшую из цепи кошмарных и отвратительных убийств, совершенных просто для забавы, описывая такие подробности, что некоторые члены группы зажали уши руками. Я попытался последовать их примеру, но тщетно — его признания с прежней ясностью просачивались непосредственно в мой мозг, так что я был вынужден выслушать все до конца. Затем монстр качнулся к противоположной стене, прошел сквозь нее и исчез, но лишь для того, чтобы уступить место следующему призраку.
Это была старуха, а вернее сказать, ведьма. На нее тоже была накинута петля, а ее голос напомнил мне скрип ржавых петель у ворот, на которых раскачивается шкодливый мальчишка: взад-вперед, взад-вперед. Когда-то она работала сиделкой и содержала дом для престарелых и немощных, которых умерщвляла одного за другим всевозможными жестокими способами. Ее особое пристрастие — яд под названием «сулема»… насколько я понял, какое-то бытовое моющее средство прежних времен. Что она получала взамен? Жалкое имущество своих жертв, зачастую состоявшее всего лишь из ветхой одежды и, может быть, одного-двух дешевых колечек. Свой рассказ она закончила таким смехом, какого я надеюсь никогда не услышать вновь — долгий кудахчущий визг, от которого раскололись два винных бокала.
В конце концов, когда все мы уже почти превратились в студень, перед нами появился сам Микс. Он смахивал на Герберта Гувера: двубортный костюм, высокий жесткий воротничок, редкие прилизанные волосы, разделенные посередине аккуратным пробором. Петля была у него в руках, а не на шее. Он направился прямиком к вдове Летти Лус и, помахав веревкой перед ее лицом, заговорил холодным, сдержанным, отстраненным тоном, не обращая внимания на ее дрожь и бессвязный лепет. Голос призрака был пронзительным и скрипучим, он словно бы исходил из какого-нибудь примитивного записывающего устройства. У Микса небольшой дефект речи, как у Элмера Фадда, и то, что он сказал, потрясло меня больше, чем все услышанное до сих пор.
«Пвимите мое почтение, мадам, — произнес он, — ведь вы убили своего мужа! В отличие от этих глупцов, у вас есть севьезная пвичина выступать пвотив смевтной казни — ведь вы тоже, как и эти чудовища, котовых я вам показал, заслуживаете смевти!»
Произнеся эти слова, он возложил сияющий призрак веревки ей на шею и тотчас же исчез, окруженный полным молчанием. Петля растворилась в воздухе не так быстро — еще долгую минуту или две она оставалась, подобно улыбке Чеширского Кота, на шее потрясенной мисс Лус, которая лишь слабо стонала и всхлипывала. Затем бедная женщина вскочила и ринулась в ночь, а за ней последовали и другие члены группы.
— Весьма примечательное свидетельство, — с теплотой сказал я. — Не думаю, чтобы мне приходилось слышать описание явления призрака, изложенное более убедительно.
— Легко вам говорить, — отозвался Стив. Его голос звучал мрачно. — Меня же по судам затаскают! Эти люди притащат прикормленных докторов, которые станут клясться и божиться, будто их пациенты получили травму на всю жизнь, и что я смогу ответить? Что виноваты призраки? Меня ждет развод, а вдобавок еще и разорение! И при всем этом я буду по-прежнему жить на Меррит-стрит, в доме номер четыреста девятнадцать, потому что когда эта история обойдет всю округу, никто в здравом уме не захочет его купить.
— Ну-ну, — сказал я, похлопывая его по костлявому плечу. — Вы забываете, что истцам не больше вашего хочется давать показания относительно того, что они видели прошлым вечером. Им ведь тоже ни к чему, чтобы их считали душевнобольными: