Сомнительная попытка отлежаться в бомбоубежище. Так именуются эти землянки у больших шишек из Великого генерального штаба, сидящих в Бад-Кройцнахе[1]. А может, штаб уже перебрался в Спа?[2] Этого даже Зигги не знал. Старый добрый Зигфрид с понимающим взглядом и сардонической усмешкой. Он всегда советовал мне смеяться, чтобы не плакать. Со временем становится трудно отличить одно от другого.
Я лежал на покореженных досках, которые впивались мне в позвоночник. Но хотя бы защищали от жидкой грязи на полу. Я уже три недели не снимал сапог, иногда мне даже становилось интересно, что там, в их глубине, происходит.
Ходили слухи, что скоро начнется грандиозное наступление, что мы должны будем вклиниться между британской и французской армиями, рассечь их и двинуться на Париж, чтобы закончить наконец войну. Ну, как во всех остальных грандиозных наступлениях, которые завершить войну почему-то так и не смогли.
Зигги предположил, что от бомбардировок время замкнулось в кольцо и что мы теперь будем вечно то захватывать, то отдавать врагу полкилометра выжженного склона: Бог, Кайзер, Гинденбург[3]; холод, грязь, голод, вонь, «вскопанный рот»[4], инфлюэнца, тиф, горчичный газ — в любом порядке.
Масляная лампочка, свисающая с деревянной балки, временами начинала мигать, ее огонек то угасал до тускло-оранжевого, то снова вспыхивал. Света лампочка давала достаточно, чтобы давить вшей и вызывать ощущение роскоши, — не сравнить со свечой, которую я на всякий случай таскал в кармане. Я посмотрел на пустой стол лейтенанта (он был убит на прошлой неделе), пустую полку, крюк, на котором висели противогазы.
Сейчас я был один, совсем один, и это воспринималось как дар небес. Я погрузился в оцепенение — усталость проела плоть до самых костей. Я слишком устал даже для того, чтобы спать. Оставался час до вечерней вылазки в столовку, где нам наливают жиденький супчик с волокнами вонючего конского мяса и несколькими дольками сушеной моркови, а к супу, если повезет, дадут еще и ломтик кислого ржаного хлеба пополам с опилками, намазанный тонким слоем «сала Гинденбурга»[5]. На второе — пюре из кормовой репы. Ха. Это если дневальные не погибнут при артобстреле, что, с другой стороны, можно рассматривать как удачу. Ибо уже несколько месяцев мои кишки представляют собой еще одну вражескую державу, воюющую с остальным организмом.
Когда мы выступили в том далеком августе — в чистых мундирах, чисто выбритые, ровными колоннами и с песнями — в столовой нам подавали приличные порции тушеного мяса, картофель, морковь и капусту с толстыми ломтями свежего хлеба, намазанными сливочным маслом. А теперь я мечтаю хотя бы о тарелке картошки. Картошка — это хорошо, даже старая, сморщенная, с черными пятнами внутри. Увы, Фатерланд истощил все стратегические запасы; картофеля не будет до следующего урожая.
У нас, немцев, Фатерланд — Земля-отец; у французов и русских — Родина-мать. Возможно, в этом заложен какой-то глубокий смысл, да только будь я проклят, если я его улавливаю. Впрочем, я и так проклят, как и все мы. Зигги говорит, что Господь во имя экономии закрыл ад и открыл окопы, в которых не демоны нас терзают, а мы сами друг друга мучаем.
Я вслушивался в беспорядочные разрывы артиллерийских снарядов. Некоторые доносились издали — такое приглушенное «бдумп»! Другие грохотали достаточно близко, так что со стен падала грязь. «Пристреливаются лягушатники, — подумал я. -155-й калибр…» В глубине души я надеялся, что угожу под прямое попадание одного из них. Три с лишним года такой жизни — более чем достаточно!
Ну, а где же наш ответный огонь? Командование твердило о необходимости подавления вражеской артиллерии. Возможно, у нас закончились снаряды. У нас уже почти все закончилось. Мне это было по барабану — день клонился к вечеру, а никто никогда не начинает атаку перед ужином.
Близкий разрыв встряхнул бревна наката, огонек лампы замигал и погас. Что-то свалилось с потолка и с громким «ба-ам-м» ударило в мою каску. За лейтенантским столом плюхнулся на пол пласт земли, а потом послышался царапающий звук.
Опять крысы. Похоже, обстрелы доводили грызунов до психоза — как, впрочем, и людей. Если они проторят дорожку в убежище, то начнут кусать все, что ни попадя, включая меня, капрала Ганса Людендорфа — нет, не родственника великого генерала[6], а просто однофамильца.
Я нашарил в темноте лопату. Очень полезный и многоцелевой инструмент. Можно использовать вместо унитаза: облегчился на рабочую часть и мечешь полученный продукт через бруствер в сторону противника, не рискуя быть застреленным снайпером, специализирующимся на сидящих орлами. А можно крыс прихлопывать. Я поднялся, неслышно ступая, подошел к столу, быстро отодвинул его и нанес мощный удар плашмя по тому месту, где по моим предположениям должен был находиться чертов грызун.