— Не вовремя ты, без уговору.
— Понадобилось крайне. Давай живей, где она у тебя, фляга-то?..
Дверь прикрыли, ничего не стало слышно, кроме тяжелых шагов да скрипа половиц. Потом за окнами всхрапнул конь, и наступила полная тишина.
Ивашков вернулся, лег рядом, привлек Зинаиду Гавриловну к себе. Она зябко передернула плечами, отстранилась.
— Ты что, вроде трясешься вся? Испужалась разве? Пугаться нечего — это мед у меня забрали. Завтра базар, пораньше поспеешь — сбудешь поживей. Вот и торопятся выехать затемно.
Кто приезжал за медом — Ивашков не сказал, а Зинаида Гавриловна не спросила. Не до расспросов ей было сейчас. Она действительно вся тряслась. Но не от испуга, а от того, что на душе зябко, и все тело будто пронзило тревожное чувство стыда. Неудержимо хотелось поскорее ускользнуть из этого дома, чтобы никто не увидел и никогда не догадался, что она ночевала здесь. Ивашков не пускал ее. Но Зинаида Гавриловна вырвалась из его объятий, шарясь в потемках, стала искать одежду.
— Где мои пимы? Куда вы их дели?
— Да ты что? Крадучись, что ли, затемно надумала убежать? А чего теперь таиться-то? Раз уж мужем и женой стали, оставайся совсем — и делу конец.
— Нет, нет, я пойду. Не держите, бесполезно.
— Это так, тебя не переупрямишь. Но, может, ты хочешь все по закону. Тогда дождись света, и прямиком в сельсовет.
— Не в сельсовете дело…
— В чем тогда, скажи. Чего-то не пойму. Может, с парнишкой своим хочешь сначала все уладить? — предположил Ивашков. — Тогда попятно. Потолковать с ним надо, большой уж, за маткой жеребенком не поскачет.
Она не стала его разубеждать, нашла пимы, пальто и выбежала на улицу.
Ивашков ждал ее несколько вечеров кряду. Не дождавшись, пришел опять в медпункт. Спросил укоризненно:
— В бирюльки играть надумала? Так я не согласный.
Зинаида Гавриловна не знала, что ему сказать, как все объяснить. Произнесла потерянно:
— Не могла я…
— Почему?
— Не могу это объяснить.
Ивашков понял ее по-своему, произнес улыбчиво:
— А я уж вознегодовал. Для баловства, что ли, было? Так вроде не Аришка…
— При чем здесь Аришка? — Зинаида Гавриловна насупила брови.
Ивашков замялся.
— Не к месту ляпнул. Но для пояснения, что негоже так.
— Как?
— Ну, баловаться тебе нельзя. Да и я для баловства не стал бы тебя подманывать.
— Подманывать?
— А чего? Скрывать теперь не стану. Приглянулась ты мне давно, и я всяко старался, чтобы залучить тебя. Повезло-таки, привела дорожка к моей калитке.
Прямота Ивашкова подкупала. И в душе Зинаида Гавриловна должна была сознаться — такой вот, откровенный, он ей нравился. Сидеть теперь с ним, разговаривать, даже вспоминать о близости было не стыдно. Но когда вспомнилась его изба, тот ночной пришелец, слухи, что именно Ивашков руководит «калинниками», сразу возникало противное чувство соприкосновения с чем-то мерзким. Хотелось немедля стряхнуть, смыть с себя все это, как липкую паутину.
«Да, дорожка привела к твоей калитке. Но дальше куда заведет — вот в чем вопрос», — подумалось Зинаиде Гавриловне.
— Что примолкла-то? Я не таюсь, так и ты мне прямо скажи: ждать тебя можно?
Она вздохнула — откуда, мол, я знаю, ничего обещать не могу. Он воспринял этот вздох как согласие: что ж, дескать, поделаешь, ладно уж.
— Значит, жду!
Зинаида Гавриловна колебалась еще два дня. Наконец рассудила: надо поговорить с Ивашковым начистоту.
— Я так и знал: умная ты баба, обмозгуешь все и придешь! — разулыбался пасечник, когда она опять открыла дверь его дома.
— Необходимо поговорить, — сказала Зинаида Гавриловна, с трудом избавляясь от страшной связанности, которая опутывала ее в этом доме.
— Разговоры потом… — Пасечник шагнул к ней, обнял.
Зинаида Гавриловна не стала вырываться, лишь строго посмотрела в глаза Ивашкову. И пасечник отпустил ее.
— Ну-ну, можно и обождать… — проговорил он не то чтобы смущенно или растерянно, а как-то необычно мягко, словно хотел обратить внимание женщины на свою уступчивость. — Коли желательно, можно сначала и потолковать. Проходи тогда, побудь гостюшкой.
Он провел ее в передний угол, усадил за стол:
— Чайку выпьем или чего покрепче? Как водится на сговорах…
— Только чаю!
— Чаю так чаю. Я сам не шибко охоч до спиртного да хмельного… — Он достал из шкафа тарелку с хлебом, поставил на стол. Потом сноровисто (Зинаида Гавриловна сочла это доказательством того, что он давно живет одиноко) слазил ухватом в печь, вытащил чугунок с тушеной бараниной.