Наверное, она и всегда была такой, стоило лишь присмотреться. Еще моложе была… И, конечно, могла она кому-то нравиться. Это он, мальчишка, воспринимал как должное, что мать после смерти отца не выходит больше замуж, а другие вовсе не обязаны были так думать. Сватались, наверное, не раз. А она не вышла. Как же тогда она любила отца, любила его, Орешка!
Если раньше, помогая во всем матери, стараясь не обижать ее, сын делал это, жалея мать, то теперь у него возникла гордость за нее. И от этих радостных чувств и открытий, которые пережил Максим, пришел новый прилив сил. А он в свою очередь принес еще одну счастливую минуту.
Когда мать подала ему румяный, с пылу-жару блин, он потянул за ним руку и… Хотя рука дрожала, она все же подчинилась, взяла блин, понесла в рот.
Кто не испытал ничего подобного, тому, конечно, трудно попять, какое это счастье — вдруг обнаружить, что страшная болезнь, которая одолевала тебя, начала отступать!
— Мама, оживаю! — восторженно воскликнул Максим.
— Да, Орешек, теперь ты будешь жить.
У матери опять навернулись слезы. А у Максима рука с блином замерла возле рта. Только теперь он вполне осознал, какая опасность угрожала ему!
Пока Максима не на шутку донимала болезнь и все силы были направлены на борьбу с ней, он не замечал изоляции, в которой жили они с матерью. Но едва дела пошли на поправку — парень все чаще стал вспоминать своих друзей и товарищей, дымельских ребят и девчат. «Даже попроведать не зайдут. Не скажут, что в школе нового, какой материал изучили…» — думал он с обидой.
Орешек невольно встрепенулся, когда мать однажды сказала ему:
— Товарищи привет тебе передают.
Но тут же радость померкла.
— Привет передают, а зайти не хотят, — обронил он горько.
— Как, то есть, не хотят? — удивилась мать. — Они заходили не раз… да я их не пускала. Больным полиомиелитом нельзя общаться со здоровыми в течение сорока дней. Я не объяснила тебе это сразу, и без того было невесело…
Сорок дней взаперти! Миновала только неделя, еще остается три…
— Я же совсем отстану, — заволновался Максим. — В Новосибирск столько проездил да еще сорок дней — выйдет полтора месяца.
— Ничего не попишешь, — вздохнула мать.
— Хотя бы ребята задания приносили…
— Я уже сказала — должна соблюдаться полная изоляция.
— Пусть они тебе говорят, что изучили, что на дом задано… Я по учебникам сам разберусь. Если чего и недопойму, все меньше отстану.
Максим никак не ожидал отказа матери: всегда она готова была сделать все, чтобы сын успешно учился. Но тут Зинаида Гавриловна решительно воспротивилась.
— Никаких занятий до полного выздоровления!
И, приметив, что сын не очень склонен подчиняться ее требованию, припугнула: пусть он не самовольничает, пусть знает, что может начаться воспаление мозга.
Но молодость не только непослушна и не пуглива, она беспечна. «Так уж сразу и воспаление… Не обязательно утомляться»… — решил Максим про себя, выслушав мать.
Пока он не в состоянии был добраться до тумбочки, где лежали учебники. Но вскоре у него отошли руки, стала оживать правая нога. Тогда Максим все-таки дотянулся до книг, стал помаленьку, втайне от матери наверстывать упущенное.
Тайну сохранять не представляло особых трудностей. Видя, что здоровье сына улучшается, что нет надобности постоянно дежурить возле него, Зинаида Гавриловна еще до окончания отпуска стала ежедневно часа на три-четыре уходить в медпункт.
А вскоре наладилась и «связь с внешним миром». Уже несколько дней подряд, почти в одно и то же время, когда густели сумерки и мать отправлялась доить корову, слышались Максиму шаги и шорохи под окном. Однажды он даже приметил, как за стеклом качнулось что-то темное, похожее на силуэт человека. Но рамы были двойные, стекла обмерзшие, к тому же Максим страдал куриной слепотой, в сумерки видел плохо и толком разглядеть ничего не мог. Лишь догадывался: в комнату кто-то заглядывает.
Но вот знакомый шорох под окном раздался раньше обычного, вскоре после полудня. Максим, штудировавший учебник химии, мгновенно оглянулся. Зинаиды Гавриловны дома не было, и он опасался, не выслеживает ли мать, чем он занимается. Вместо матери за окном, стекла которого оттаяли от дневного солнышка, он увидел Ланю.