Подагричная Барноволочиха со всех ног кинулась в сельсовет, чтобы прижать к иссохшей груди живого Василия, Васеньку, ведь, считай, сколько лет не видела, слыхом не слыхивала о нем, а все верила, что господь услышит молитвы, сохранит старшему сыну жизнь. Младшего-то отпели уже в церкви заочно, еще в восемнадцатом, когда вернувшийся инвалидом Васька Першин рассказал, как пожег Семена Барноволокова и Краснопеева в лесной сторожке.
Побежала глянуть на кровиночку свою. Хотя старик рассердился:
— Беги, дура, беги! Нужны родители, сам бы первый припожаловал!
В сельсовете сидел за столом председателя Василий Барноволоков и перелистывал какие-то бумаги. Здесь же молча курили солдаты, его спутники. Увидев запыхавшуюся, высохшую и согнутую болезнью мать, Василий привстал со стула, потянулся было к ней, но тут же, будто захлопнул в душе какую-то заслонку, — сел и опять уставился в, должно быть, важные документы.
— Сыно-ок… — позвала мать. — Васенька!
Солдаты начали давить каблуками окурки, расшаркивая по полу искорками попыхивающий табак. Василий головы не поднял, сидел как истукан, тяжело нависнув грудью над столом. Громыхая прикладами о порожек, красноармейцы вышли.
— Ва-а-сенька… — сквозь слезы повторила мать.
— Не надо, мама, — сын наконец поднял голову, и мать увидела в его глазах холодную пустоту. — Не плачь, не зови меня. Я — умер.
— Да как же так-то, мы все глаза проглядели, повыплакали, ждавши… Один ты остался у нас, Сенечку-то, слышал?..
— Слышал, — глухо ответил кожаный человек. — За дело его.
— Что ты говоришь, что говоришь-то, вы ведь братья! — она в ужасе отпрянула к косяку двери.
— Были братья, пока он шкуру свою белым не продал — Колчаку-собаке.
— Вася, — мать подумала вдруг, что сын тяжело болен. Она подвинулась бочком к табуретке и осторожно присела, перебирая руками передник — забыла снять, так торопилась. — Колчак-от — Колчаком, Сенечка здесь при чем, он разве ж во всем виноват? Он?
— Мама!.. — голос Барноволокова сорвался. — Меня эти колчаковцы голого в сорокаградусный мороз на дыбу в смертном вагоне вздернули и бросили вагон в тупике. Там, мама, я и умер. Не в плену от голода, не в госпитале от тифа, не от ран на фронте. Посмотри на меня — в этом вагоне все во мне замерзло, все умерло: и душа, и разум, и сердце захолодело. А ведь Сенька был среди них.
— Не было его там, не было! — воскликнула мать в отчаянье. — Ведь он же мой сын, брат твой единоутробный.
— Идите, мама, — Василий встал, и мать поднялась с места. — Идите, не надо бы нам встречаться, ни говорить. Что прошло, то прошло.
— Так и не зайдешь вовсе? А отец-то… — вдруг испугалась она, вспомнив, как налились кровью глаза старика, когда он услышал о приезде живого, здорового сына, пропавшего аж десять лет назад и не подавшего за это время ни одной весточки. С солдатами приехал, значит рядом служит. Что ж молчал? Почему?
— Отцу скажи — не с добром я приехал, потому не хочу, чтобы это вас задело.
— Что задело, сынок?
— Узнаете, мама, всему свой черед. Я уеду, вам здесь жить. А пока идите, идите же! — почти выкрикнул Барноволоков.
Спокойным летним сном спала станица, не ведая, что будет утром. Не спали только в сельсовете да в доме Барноволоковых. Старик раздумывал про себя, с чем приехал сын, даже к родителям идти не хочет; какое несчастье привез Васька, кожаный человек? Старуха тоже ворочалась с боку на бок, вздыхала тяжело и замирала, следя, как перемещается по крашеным половицам голубая лунная дорожка.
В сельсовете спорили. Председатель сельсовета инвалид гражданской войны Васька Першин, запертый в чулан за угрозу разоблачения тайны приезда своего тезки и погодка, матерился и пугал, что пожалуется во ВСНХ, убеждал, просил и опять сбивался на ругань.
Василий Барноволоков сидел на крыльце сельсовета возле открытой в сени двери и курил. Солдаты спали. А его в эту ночь сон не брал, как когда-то в плену у австрияков, напала нестерпимая тоска и сжигала нутро. Он не обращал внимания ни на угрозы Першина, ни на его призывы к человечности и покаянию. Какое может быть покаяние, когда есть простой, понятный и ребенку приказ. И он должен быть выполнен во что бы то ни стало. Вообще-то за время гражданской Барноволоков понял — поменьше рассуждай да думай, идет страшная классовая борьба, в ней возможны ошибки, возможны перегибы, но не самодельны же они, а за-ради светлого будущего.
Першин умолк на минуту, потом обыденно, будто в застолье, сказал: