Длинная лощина убегала куда-то вниз, упираясь в серую полосу неба.
Гонзик протер носовым платком запотевшие стекла очков. У него от холода зуб на зуб не попадал.
— Эх, горячего кофейку бы сейчас! — сказал он и с наигранной серьезностью добавил: — Джек О’Флаерти, прозванный для краткости Джек Колорадо, когда его терзал голод, просто-напросто соскакивал с коня и завтракал беконом и кофе.
Они пустились лесной дорогой. Шагали быстро, чтобы согреться. Идти под гору было легко и приятно. Вместе с теплом, растекавшимся по жилам, постепенно подымалось и настроение.
— Скажу вам, кабальерос, я даже не представлял себе, что нам все так легко удастся! — восторженно сказал Гонзик.
— Ведь я же говорил: надо ковать железо, пока горячо. У тех, кто долго раздумывает, ничего не получается, — ответил Ярда, бодро шагая по мягкой тропинке.
— Псст! — Вацлав задержал своих спутников, выбросив вперед правую руку.
Впереди, на поляне, стояла стройная серна. Она подняла голову, настороженно прислушиваясь. Парни, затаив дыхание, приближались к ней шаг за шагом. Серна забеспокоилась и скрылась в лесу.
И тут Гонзик сболтнул невероятную чушь:
— Будь при мне мой неразлучный кольт, я поставил бы свинцовую точку на ее привольной жизни.
— А самое смешное, — Ярда, прикуривая, повернулся спиной к ветру, — что при нас ты издеваешься над ковбойскими романами, а на самом деле они были для тебя как манна небесная. Глаза-то как испортил? Зачитываясь такой литературой по ночам!
Ярда, прикурив, поднял голову. Лицо у него было взволнованное. Юноши взглянули туда же, куда смотрел Ярда, и у них дух захватило: государственная граница — главный Шумавский хребет — была уже за спиной! Старый отдыхающий великан. Восходящее солнце заливало его костлявый обросший бок. Над зеленым морем леса, клубясь из долин предгорья, поднимались кучевые облака. Солнце разделило их на два горизонтальных пласта, белый и розовый, — наподобие сахарной ваты, которой в дни храмовых праздников лакомятся на ярмарке ребятишки. Молодые люди стояли очарованные, вдыхая пряную влагу сентябрьского утра, полного чудесных ароматов поздней малины, сосновой смолы и тлеющего валежника. Этот величественный восход солнца над горами казался им символом новой блестящей жизни, в которую они сегодня вступают, — жизни, полной приключений, острых ощущений, неведомых далей и огромной, безграничной свободы.
Первым опомнился Гонзик:
— Какая красота! У нас такой не увидишь.
Вацлав молча на него посмотрел, нащупал в кармане голышек, который бог весть почему подобрал в придорожном ручье на чехословацкой стороне, и замахнулся, чтобы бросить его подальше, но передумал. Рука его опустилась, и он снова спрятал голыш в карман.
Ярде наивные слова Гонзика тоже показались какими-то фальшивыми. Ему вспомнилось холодное искрящееся утро. Первый вагончик с отдыхающими мягко затормозил у последней остановки подвесной дороги. Восход солнца на Ломницком щите! Ярда смотрел во все глаза на розовый клюв на горизонте — говорили, что это Кривань, — на далекие скалы Низких Татр и снова на север, куда-то в сторону Польши. Его рука обнимала Анчу…
Ярда никогда не был сентиментален, но в тот раз перед этими прозрачными далями в его душе словно раскрылся какой-то тайник, что-то, ранее никогда не испытанное, сжало ему горло. Если бы он не стыдился Анчи, то, наверное, начал бы громко петь, кричать, смеяться. Он почувствовал себя таким богатым, чистым и светлым, как татранская быстрина. Это впечатление было несравненно более глубоким, чем то, что он испытывал сейчас. Однако Ярда проглотил вертевшиеся на языке слова в защиту родины, которую сегодня ночью он покинул навсегда.
Анча… Ярда как бы снова ощутил упругий теплый овал ее плеча. Они стояли тогда, обнявшись, — первый раз в жизни в горах, влюбленные друг в друга… А в этот час Анчины туфельки стучат на улице, сбегающей вниз, к фабрике. Через минуту девушка сядет за свою машину, сошьет первую, двадцатую, стопятидесятую пару сандалий, сегодня — так же, как вчера. Ей и во сне не приснится, что Ярда в этот момент уже на чужой стороне! Черт знает, отчего эта девчонка перестала его волновать…
Ярда задумчиво глядел на хребты, залитые солнцем, и уже не замечал, что розовое утро уступает место солнечному дню, сверкающему, как новенький золотой. Краска стыда вдруг залила лицо Ярды: «Лжешь сам себе! Ведь ты знаешь, что так внезапно потушило твой интерес к этой девушке…»
Ярда на мгновение зажмурился, стараясь задушить что-то в самом себе.