Дней через десять все восстановилось.
При первом удобном случае Агни проконсультировалась у знающего человека, «белого мага», отчего в тот вечер ее осаждали мужчины. Знающий человек объяснил, что мужчины могли быть двух видов: «стервятники», почуявшие в ней легкую добычу, либо, наоборот, «доноры», стремящиеся поддержать человека, чей энергетический потенциал близок к нулю, и Агни пожалела, что не всматривалась в них, а одинаково грубо отшивала и тех и других.
Бывший ее «родственник» в своей среде слыл стоиком и чудаком, родом богемного Дон Кихота. В чем-то смешным, принимающим гордые позы, но надежным и благородным. Агни в который раз убедилась, что самая суть человека проявляется не в деле, не в дружбе, не в творчестве, а в отношениях с женщиной. Ну, и вблизи от смерти, конечно. Любовь, как и смерть, экзистенциальна. Она набрасывается и овладевает каждой из трех человеческих ипостасей: телом, душой, духом. Как и смерть. Как ничто больше. Оттого-то с древнейших времен эти понятия объединяют в пару. Веселенькие равновеликие партнеры…
Впрочем, ей хотелось верить, что заряд ненависти, посланный в нее другом и братом, был неосознанным, импульсивным. Но и неосознанное зло, пласты подспудной агрессии, открывать в ком-то не радостно. И совсем уже грустно быть лакмусовой бумажкой на доброту и совесть.
Агни заметила, что все ее романы сопровождались таким вот проникновением в суть, разверзанием душевных тайников, не видимых никому боле, и оттого с окончанием «любви» всякие иные отношения не получались. Сколько раз она пробовала остаться друзьями, но нет — говорить становилось не о чем, томительная пустота возникала при встречах, словно от людей, когда-то интересных, многоликих, пьянящих, остались одни оболочки, словно она высветлила, опустошила их внутреннее пространство тоскливым взглядом, приблизившись вплотную.
Поэтому Агни предпочитала мужчин-друзей. С ними можно было общаться годами, не теряя интереса, приязни и уважения.
Узнав, каким образом Агни лишилась крестильного креста, Таня тут же принесла ей другой и заставила надеть при ней.
— Крест, данный при крещении, обладает особой силой, а ты так им распорядилась! Вот этот уже никогда не снимай, ни при каких обстоятельствах. Целую неделю ты жила без креста! Ты еще легко отделалась. И не такое могло случиться!.. Пока ты без креста, с тобой любой колдун все что захочет сделает: ты абсолютно лишила себя защиты!
Агни слабо оправдывалась, что не сняла крест, а поменялась (ведь он обещал!), что простодушно радовалась обращению на истинный путь еще одной души, что какой там колдун…
Вскоре после того, майским утром Агни сняла с шеи новый, Танин, крест и бросила его на пол, в угол комнаты, со словами: «Покарай меня, чтобы я знала, что ты есть».
Жить без Бога больше было нельзя.
Присутствие Бога не ощущалось ни в чем.
— А почему бы тебе не заняться клерикальной деятельностью? — спросил Митя.
— Что ты имеешь в виду? — насторожилась Агни.
— Деятельность на почве православной веры. Или баптистской, если она тебе больше нравится. Проповедовать. Заниматься миссионерством.
Она усмехнулась.
— Твои советы, как всегда, в самую точку. Особенно если учесть, что я не выношу христианства.
— За что же?
— Да за эту их главную идею: спасти себя. Страх за свою шкуру, вечные мольбы… Интересно, есть ли абсолютно чистая, «бесшкурная» религия?..
— Да. Коммунизм.
Они засмеялись.
— Это дело наживное, — сказал Митя, — любовь к христианству. Зато в тебе есть исступленная проповедническая жилка.
Он взял лежащие перед ним на столе три машинописных листка и взмахнул ими. Этот несложный жест, однако, оказался для него чрезмерным. Рука задрожала, и листки выскользнули на пол.
Митя был сине-бледен и красив. Высохший, с темными впалыми глазницами и нездешним светом в очах. Со вчерашнего дня он начал выходить из голодовки, которую объявил по поводу несправедливого ареста товарищей, и держал тридцать три дня.
Агни загляделась на него.
— Ты выглядишь потрясающе. Ушли щеки. Выступили глаза. Налюбоваться не могу. Тебя, наверное, обожают фотографировать западные корреспонденты?
— Да, позавчера приходила парочка. С таким мохнатым микрофоном, похожим на швабру… Только я, от истощения, очевидно, начисто позабыл английский. А переводчика они не взяли, понадеялись на меня. Представляешь картинку?..
— Представляю. Тебе и не надо говорить. Изможденно шептать и поводить глазами. За тебя дикторы все скажут.
— Совсем с ними выдохся. После три часа лежал и глотал воздух, как рыба на берегу. Больше их не пущу.
Агни разгрузила сумку, набитую овощами и яблоками. Помыла морковь и забросила в соковыжималку.
Ничего твердого есть Мите было нельзя.
— Я тоже не буду тебя утомлять. Выдавлю сока побольше и уйду.
— Ты меня не утомляешь. Мы же договорились обсудить твою статью.
— Обсуждай. Только не иронизируй над тем, что для меня предельно серьезно. Кстати, ирония требует дополнительных затрат энергии, а ее у тебя мало.
— Я тоже абсолютно серьезен. Ты многим это читала? — Митя кивнул на листки.
— Человекам пяти. Я буду читать это каждому, с кем сведет меня судьба. Пока не найду единомышленников. Людей одинаковой со мной крови.
— А… разве ты еще не нашла? А все наши? А я?..
Она помедлила.
— Не совсем.
Митя только взглядом дал понять, что последние слова камнем лягут на ее совести.
Совсем огромные стали глаза. Черные, обведенные тенями. Страшные, как ночное небо.
— И какие же были реакции?
— Кто-то сказал, что да, это интересно, и вежливо протянул мне их назад. Кто-то спросил, сколько мне лет, и удивился, что двадцать семь, а не семнадцать. Один долго рассказывал, какие они все сволочи и подлецы — те самые знаменитые люди, совесть которых я предлагаю разбудить. Какой-то видный прозаик стащил у него в молодости не то сюжет для рассказа, не то образ. И от этого будто бы прославился. Послезавтра на очередном вторнике я прочту это группе.
— Лучше не читай, — попросил Митя.
Он сидел, откинувшись в кресле. Голодовка придала его облику застылое величие спиритического гостя. Слабый размеренный голос усиливал впечатление.
— Почему?
— Я лучше сам скажу тебе все, что они скажут. Вот, прямо по пунктам. — Он придвинул к себе первый листок.
— Конечно, скажи. Мне очень важно твое мнение. Но и группе я прочту — одно другого не исключает.
— Зря. — Митя вздохнул. — Если на меня ты обидишься и хлопнешь дверью — это не страшно: она уже выдержала штук пятнадцать твоих хлопков и еще от одного не развалится. Но если ты переругаешься со всей группой…
— Не буду я ругаться.
— Или я тебя не знаю? Не найдешь единомышленников — и понесешь всех…
— Ты прекрасно знаешь, что на людях я веду себя тихо и скованно.
— Еще хуже. Будешь тихо сидеть и копить обиду. Выйдешь за дверь и заплачешь.
— Выйду за дверь и наложу на себя руки. Ты будешь, в конце концов, говорить свое мнение?
— Буду.
Митя пробежал глазами первый абзац. Агни принялась грызть очищенную для Мити морковину. Она пристроилась напротив него на ковре, посматривая снизу вверх, опершись подбородком о колени и чуть раскачиваясь.
— Ты только всю морковь не скушай от волнения, — попросил Митя. — Мне оставь. Кстати, отчего ты все время сидишь в такой неудобной позе? Я бы и минуты не выдержал.
— Не знаю. Я и сплю всегда так, свернувшись. И ем — когда меня никто не видит. Поза плода в утробе.