Мы творим историю по своему подобию. Вернее, выбираем из прошлого то, по чему тоскуем в настоящем. Раньше нам не хватало классической простоты и ясности, теперь в цене не менее классическое безумие.
Многовековое иго Аполлона - от просветителей до марксистов - набило оскомину. Внятный, объяснимый, рациональный мир, схваченный причиной и следствием, как бочка обручами, вышел из историософской моды.
Как раз на этот случай - пресыщение разумом - у греков и был Дионис.
Могила придумавшего Зорбу Казанзакиса на его родном Крите стала объектом паломничества. Впрочем, здесь предаются не пьяным, а любовным безумствам - это ритуальное место свиданий.
Все знают, что «пенорожденная» Афродита вышла из моря. Другое дело - подробности. Но о них можно прочесть у Гесиода. Крон, сын Урана, «схвативши серп острозубый», оскопил отца:
Член же отца детородный, отсеченный острым железом,
По морю долгое время носился, и белая пена
Взбилась вокруг от нетленного члена.
И девушка в пене
В той зародилась.
Даже подспудная память об этих драматических событиях будоражит купальщика. Море в Греции эротично. Исходящее любовной истомой, оно податливо, но упруго: наш удельный вес так точно сбалансирован с его плотностью, что можно часами лежать на спине, не шевелясь.
На Корфу, разглядывая из воды соседнюю Албанию, я так и делал. Интересно, что то же ласковое море неблагосклонно к странам с коммунистической формой правления: хотя до албанского берега - всего километр, пляжей там нет, зато виднеется что-то вроде цементного завода.
Но греков море любит. Наверное, потому, что они его обжили. До сих пор самый большой пассажирский флот в мире - греческий.
В здешних горах было мало толку от лошади, поэтому и всадников изображали полузверьми - кентаврами. Вместо животных греки одомашнили море - оно-то у них под рукой, возле дома. В омывающих Грецию морях плавают всегда в виду суши. И сегодня корабли, в том числе громадные океанские лайнеры, ходят по Эгейскому морю, как трамваи, с частыми остановками.
Гомер сравнивал море с вином. Эгейская вода и правда темна. Она лишена малейшей балтийской белобрысости - бескомпромиссный ультрамарин. На таком фоне еще эффектнее смотрятся белые города, венчающие прибрежные скалы. Издалека они - как следы пены после бритья.
Умный контраст синего с белым, украденный государственным флагом, исчерпывает греческий колорит. Стены домов доводят известкой до белизны крахмальных сорочек, а чернильные двери и ставни глядят морскими колодцами. Греческая палитра экономит на красках. Никаких полутонов и нюансов. Древних греков мы себе представляем беломраморными статуями, современные ходят в черном, туристы не одеваются вовсе.
Море - лучшая часть греческого пейзажа. В остальном он состоит из жарких гор и колючек. Плавать здесь лучше, чем ходить. Зато с таким ландшафтом не соскучишься. У каждой долины, холма, ущелья - свое лицо. Энгельс считал политеизм следствием разнообразия: на каждый ручей - по нимфе.
Осматривая руины, мы, в сущности, ведем себя по-варварски: не замечая главного, путаем причину со следствием. Храмы, развалины которых нас притягивают, - всего лишь рамы для той священной горы или рощи, ради которых они поставлены.
Греческие боги не нуждались в крыше над головой - они жили на природе.
Вместе со всеми древними народами греки считали самоочевидной анизотропию мира: земля отнюдь не одинакова, она повсюду разная, поэтому есть места, где к богам ближе. Там-то и строили храмы. Они - как оклад в иконе.
Первым к этой топологической мистике меня приобщил Саша Соколов. Любовно показывая Вермонт, он уверял, что местные земли особые - они источают духовную энергию, так что деньги здесь меньше стоят.
Я не знаю, на что опирается эта антинаучная теория, но мне все труднее ее не разделять. В древних священных краях, таких как Глостенбери короля Артура, Ассизи святого Франциска или Дельфы пророчицы-пифии, метафизический элемент сгущается до физического, его, кажется, можно пощупать. Тройственный союз земли, богов и людей ни для кого из них не проходит бесследно. Особенно, если обедать в деревенской таверне, где хозяин, не тратя время на разговоры, приносит всем одно и то же блюдо: жареного ягненка, бешено нарубленного на стоящей во дворе колоде. Запивая дымящуюся баранину пахнущим смолой вином «Ретсина», каждый может ощущать себя персонажем Гомера, который пировал точно таким же образом. В здешних краях быстро привыкаешь путешествовать по времени. Жизнь тут так густо пропитана историей, что каждый турист приезжает в Грецию, а возвращается из Эллады.
12.08.2004
Природы в Канаде больше, чем людей
Лето. Сезон отпусков. Награда за зимние труды и зимнее ненастье. Сладкое дачное безделье, экскурсионный зуд, огородная страда, заморские пляжи и курортные романы, своя природа и чужие города, футбол - по телевизору и на лужайке. Одним словом, пикник на обочине.
Всю жизнь отпуск для меня означал одно - возможность путешествовать. Даже тогда, когда такой возможности почти и не было. Я еще студентом, практически без денег, на попутных машинах, изъездил все европейскую часть СССР - от турецкой границы до норвежской. Считая по-нынешнему - девять стран.
Надо сказать, что тут мои вкусы не изменились. Менялась только концепция туризма. В молодости я презирал путеводители, считая себя выше обывателей, послушно следующих по не ими выбранному пути. Юношеский нонконформизм требовал избегать проторенных дорог. В те времена такие индивидуалисты густыми толпами шлялись по нехоженым тропам, норовя обогнуть любую достопримечательность.
С возрастом обнаружив, что романтическое невежество ничуть не лучше обычного, я стал путешествовать, как все. Оказалось, что миллионы туристов не такие уж дураки и следовать их примеру куда увлекательнее, чем гоняться за запахом тайги - без определенной цели.
Но с годами, объездив 40 стран, мне пришлось сделать обратное сальто в сознании, чтобы вернуться к юношеским привычкам. То ли душевная лень, то ли обыкновенная подсказала мне новое кредо: главное - не впечатления, а состояния.
Меж двух широко расставленных гор узкое озеро чернело влагалищем.
Впрочем, вся природа - влагалище, куда мы упорно влагаем содержание - от проводов до морали. Но наше озеро отличала уж совсем похабная наглядность. Мы не могли о ней знать, ибо рыбацкий лагерь выбрали по телефону.
- Ехать, пока не упрешься, - объяснил владелец избушки, которую он собирался нам сдать за немалые для канадской глуши деньги.
- Медведи, - боязливо спрашивала жена, - у вас есть? А то мы с детьми.
- Не беспокойтесь, - угодливо тараторил почуявший наживу хозяин, - все у нас есть: медведи, лоси, индейцы.
- И врач?
- Конечно. Полчаса лету, если у вас есть биплан.
- А если нет? - вскинулась жена. - А если аппендицит?
- Well, - устало ответил канадец, и мы отправились в путь.
Два дня спустя кончился асфальт и началась тундра. Болото мы пересекли на гусеничной танкетке, озеро - в моторке. На берег высадились с трудом - его почти что и не было. Деревья входили в воду по пояс, расступившись лишь для причала и дощатой хибары. На пороге сидел индифферентный заяц.
Распрощавшись с Хароном, мы остались совсем одни - даже радио ничего не брало. Зато здесь была рыба. Это выяснилось сразу, когда кто-то перекусил леску. Мы поставили стальные поводки и вспомнили «Челюсти».
Рыбалка - дело тихое, хотя у рыбы и ушей-то нет. Молчание помогает собраться, потому что азарт рыбалки - в напряженном ожидании.
Раз за разом падая в темную воду, блесна мечется в поисках встречи, редкой, как зачатие. Отличие в том, что такое трудно не заметить и на другом конце снасти. Налившись чужой тяжестью, леска твердеет и дрожит от нетерпения. Подавляя первый импульс (рвануть), ты шевелишь спиннингом, показывая, кто хозяин положения.
Чем крупнее зверь, тем дольше будет танец. Подчиняясь его дерганому ритму, время движется неровными толчками. Выделывая бесшумные виражи, рыба сужает круги, чтобы навсегда уйти под лодку. От ужаса упустить свой шанс ты теряешь голову и, уже не думая продлить наслаждение, торопишь финал. Последнее, самое опасное напряжение лески - и рыба медленно, как остров, поднимается из воды. Даже увидав предмет страсти, ты не веришь своему счастью, и правильно делаешь, потому что в воздухе ослабевает верный ток натяжения, связывавший вас целую вечность. Внезапная легкость предсказывает фиаско, и ты молишься только о том, чтобы взвившаяся в небо рыба упала в сеть подсака.