Этого надо остерегаться. Когда молодежь уходит, наступает мертвая тишина, она проникает в нас, опустошает. Оставшаяся в одиночестве жертва видит в этой тишине приговор тому, что она делает. Она взвешивает приговор. Находит его правомочным. Проникается к себе отвращением. Впадает в столбняк. И, разинув клюв, падает с дерева.
Я наблюдаю, как художники, с которыми приключилась такая история, теряют почву под ногами и уже не в состоянии ни вновь обрести себя, ни обойтись без своих палачей.
Я изумляюсь порой одиночеству наших юных монстров. Покинув нас, они отправляются бродить по улицам. Они сетуют, что среди сверстников и поговорить-то не с кем. Некоторые приезжают из-за города. Но не признаются в этом. Они задерживаются у нас. Опаздывают на поезд. Мы провожаем их до дверей, не догадываясь, что происходит, а они не могут ни снять номер в гостинице, ни вернуться домой. Тогда они начинают так странно себя вести, что я порой пугаюсь, уж не собираются ли они пойти топиться. Что же делать? Они ведь молчат. Как вытащить их из ямы, которую они сами себе вырыли, предотвратить падение, к которому подталкивает нас их чудовищная инертность.
Правда, они знают, что не все двери для них закрыты, что я угадаю их тревоги; что я выслушаю их и буду говорить сам, если они станут молчать; что надаю им всяких советов. Словом, это всегда оказывается вечер, вырванный из пустоты, в которой они себя ищут. Для них это наихудший момент между детством и юностью. Об этом я уже говорил.
Вспомним нашу собственную драму. Моя произошла довольно поздно и была не из веселых. Мне достались крапленые игральные кости. Я гордо выступал на игральном поле, передвигал фишку с клеточки на клеточку. Потом меня отбросило к началу, и меня тащили на буксире.
Встречи, которые могли бы произойти, но не произошли, должно быть, помогли нам не растерять то, что мы имели. Возможно, для молодежи мы сами теперь являемся такими встречами.
Увы, невозможно ответить на все призывы, принять всех, кто мечется в отчаянье. Тогда нам пришлось бы возглавить Клуб самоубийц. Берегитесь цепляющихся за нас утопленников, они грозят утопить и нас.
Если мы ответим на призыв, то снова получим письмо, требующее ответа, и так до бесконечности. Чтобы пресечь, надо напустить на себя высокомерный вид. Лучше уж вовсе не отвечать, а если открываешь дверь, то исключительно тому, кто отмечен знаком.
Это нешуточная опасность.
Почему учащаяся молодежь не выполняет свои долг и в чем этот долг состоит? Сейчас объясню. Она должна была бы составить армию искателей великих интеллектуальных приключений. Но ей это и в голову не приходит. Ее ослепляет конформизм. Она ничего не видит за своим насмешливым, поверхностным анархизмом, не ставящим никаких целей, — она без колебаний противопоставляет его самым благородным начинаниям. Ее невежество, которым она бравирует, потому что считает себя вне критики, ее страсть к бузотерству (именно так она выражается) обращает ее против себя же, но она этого даже не замечает. Глумясь над отвагой, она глумится над собой и принимает сторону собственного семейства, вердикты которого презирает.
Кроме того, она презирает прошлое. В произведениях классиков она видит одни лишь каверзы, занудство и дополнительные задания. Никому из молодых в голову не придет смахнуть пыль со старых томов и там, внутри, открыть живое. Вот бы они удивились, обнаружив (кроме прочего), что под пеленой привычного у Расина таится пугающая напряженность. Тогда бы они бросили гурьбой ходить в театр и хихикать на его трагедиях: они бы ополчились на актеров, которые делают его таким обтекаемым. Но происходит обратное. Какой-нибудь посредственный актеришка может заставить молодежь забыть о смешках и аплодировать своим промахам.
Вот она эта молодежь, глухая и слепая к тому, что происходило, происходит и будет происходить. Что ей остается? Сумбур. Зияющая пустота, которую она пытается заполнить, организуя студенческие цепочки, размахивая транспарантами и скандируя во весь голос. Когда надо сражаться, мы оказываемся одни. Нам не хватает ударных сил. Хуже того: порой они обращаются против нас.
Аббат Морель {119} рассказал мне, как читал в Сорбонне лекцию о Пикассо. Он показывал слайды с его работами. Студенты, заполнившие амфитеатр, хихикали, топали ногами и улюлюкали. Аббат без перехода стал показывать шедевры романской скульптуры. Студенты решили, что это тоже Пикассо. И продолжали улюлюкать, топать и хихикать. Аббат только того и ждал: он ткнул их носом в ошибку. Молодежь, сама до страсти любящая мистифицировать и считающая это исключительной прерогативой артистов, пришла в восторг и разразилась аплодисментами.