И не внесла бы война отметки в Солкну жизнь особой, не будь этой бани. Рана, открытая полученной «похоронкой» на Степана, хоть и саднила, но столько Соля за четыре года своим сердцем приняла в себя людского чужого горя, что и свое не повиделось, как для Мария Подушиной, безысходным, безнадежной жизнь не показалась. «Не я первая, не я, наверное, и последняя… В госпиталях-то лежат лежнями солдатушки. И сколько дней еще будут почтальонки разносить синие «похоронки», один бог ведает да главный писарь, ежли они и есть на самом деле. А мне надо жить, хоть бы ради сына Степушки — Алешки… Надо! Надо…» И сегодня утречком ранним, на коромысле таская тяжелые ведра с речной водой в банный котел, сама себя успокаивала короткими, как автоматные очереди, словами: «Надо! Надо! Надо!» Не слышала за свою жизнь Соля ни одного настоящего военного выстрела — луговые охотники да школьники с малокалиберками не в счет, но вот эти слова «Надо! Надо! Надо!» ей и на самом деле казались автоматными, теми, что оборвали судьбу ее Степушки. И он, как будто в такт этим звукам, твердо сказал: «Надо! Надо! Надо!»
Надо было жить дальше… Потому Соля, не пропустив ни одной субботы за всю войну, и сегодня занялась баней. Воды наносила быстро. Алешка нарубил сухого тальника. Протопив баньку на скорую руку, помыв с черемушной корой — для запаху — полы, полок, Соля убежала на почту, наказав сыну: «Березовые плашки, что в углу, под крышей, чуток поколи. На беремя-два, не больше. Затоплю я сама».
Часу в седьмом, разнеся по домам почту, Соля затопила баню. Странным ей показалось, никто сегодня не пришел на спрос, что нужно для бани, в какую очередь идти. «Не прибежали, — значит, недосуг», — подумала Соля.
«Закрыла» баню, вьюшку трубную задвинула, чтобы жар сейчас нагревал дерево. Водичку на «обдавание» приготовила, чтобы пар шибанул. Пар ударит, заволокет серым туманом баньку, поди потом отыщи кадушку. Все по порядочку разложила: таз со щелоком, ковш, вехотки, рядышком веники березовые. В предбаннике на лавку крынку с квасом поставила. Квас, правда, немножко перекис, пришлось добавить соды.
Лешка заканючил: «Ма-а-ам, я пять раз купался, чист-чистехонек!» Потому и турнула его в первый жар: «Река — одно, а баня — совсем другое!» Парнишка ведь, усверкнет на речку, а там ищи-свищи. Баню топить для одного на неделе накладно. Да и не принято, чтобы в здешних местах баню для мальца топили, коль не болен он да не в лагерь пионерский отбывает. Для мужика, вернувшегося с тяжелого покоса или из деляны, — само собой: комариный зуд надо смыть.
«Марш в баню, купальщик несчастный! И чтобы голову шшолоком на два ряда промыл! И гребешком прочесал!»
Не стал Лешка упрямиться. Раньше убегал от бани за огороды, мать гналась с ремнем, отстегивала хорошенько и все-таки вела в жаркую баню, к «шшолоку». А вот как пришла «похоронка» на отца, словно разом, за одну ночь, повзрослел Лешка. Мать все большие дела в хозяйстве связывала с приходом Степана: «Вот погоди, отец придет, он тебя от курева отвадит, если меня не слушаешь!» «Вот дождемся отца и будем крышу перекрывать, а то в дождь все водой берется!»
Но вдруг крохотная бумажка сообщила: не придет больше отец. Не станет он отучать от курева Лешку. И крышу перекрывать тоже некому.
«Ужо постой, война закончится, отец приедет, он тебе репицу начистит! Ишь, че удумал: на колхозный ветряк свои штаны сушить повесил!» А штаны Лешка однажды и впрямь повесил на высоченный колхозный ветряк. Поспорил с Вадимом-эвакуированным. И повесил.