— Вот дофугую и пойду, — не отступал Лешка. — Я гойно себе на сеновале сделал. Полог натянул от мошкары. Дымокур пристроил.
— Смотри, искру не зарони.
— Ну, мам, ты че? Маленький я?
— Большой, большой, — погладила его по голове Соля. — Ужинать будешь?
— Молока выпил. А тебе картошки нажарил. С укропом, как ты любишь. И огурцов соленых из ямы достал.
— Спасибо, Леш.
— Мам, а почему к нам в баню больше никто не пришел?
— Не знаю, Леш. Гутя с Анфисой свои протопили. Вадим с матерью, видно, у кого-то другого облюбовали. Сысоевна еще утром отказалась. Мария Подушина сад караулит. Вот почему не явилась Макрина, ума не приложу.
— Может, сбегать, пригласить еще раз тетку Макрину?
— Сбегай.
Лешка обернулся в несколько минут — огородами соединялся весь околоток. И если идти не по деревне, то до каждого двора было рукой подать.
— Тетки Макрины нету дома. Ворота на палочке.
— Ну, недалеко, значит, — решила Соля. — Вернется, сама допетрит.
В деревне не закрывали дом, когда уходили недалеко, просто вставляли палочку в воротную щеколду. Ни до войны, ни в тяжелые военные годы ни разу не случалось воровства. А слово «допетрит» Соля сказала, чтобы немножко себя развеселить. Баня протоплена, день субботний, и уходить от бани не слишком умно — «петрить надо»!
— Мам, а давай мы с тобой и с папкой сходим в районную фотографию?
— Как это… с папкой?
— А вот так… Мне Вадим эвакуированный подсказал. Мы с тобой сфотографируемся живьем, а опосля Вадька сам вставит промеж нас папку с фотки. Это он умеет. У нас ведь нет ни одной карточки, где бы папка, ты и я… все вместе… Нет ведь?!
— Нет, — тихо сказала Соля. — И вправду нет…
Соля вошла в дом. Немного посидела за столом, поклевала картошки со сковородки, похрустела солеными огурцами, ужинать не хотелось. То ли от жары, все еще не схлынувшей, несмотря на закат солнца, то ли от привычки, не садилась она за последние четыре года за стол после бани одна, «аппетит не шел», как любил говаривать муж Степан. И на полукорчажку с брагой-медовухой, стоявшую на голбце, посмотрела неласково. Обычно она, эта полукорчажка, заводила веселье за столом, разговор, кончавшийся песнями, а то и слезами. А сейчас вот стоит тоскливо и бесполезно, как горелый пень. Потянулась было рукой за ковшичком — не хлестануть ли с устатку! — но вовремя остановилась: «А зачем? Поговорить-то все одно не с кем, еще тошнее станет…»
Из ящика комода достала альбом. Почти на всех страницах были ее, Солины, девичьи фотокарточки. Кой-где сидели знаменитые киноактеры и киноактрисы. Общих, со Степаном, фотографий осталось всего три: одна большая, когда седьмой класс окончили. Соля и Степан пристроились на самой задней скамейке и вышли так «неятно», что невозможно было разобрать, где он, а где она. После, получив «неятную» карточку, они расстроились, попросили фотографа «щелкнуть» их вдвоем. Тот не возражал, только плату определил вперед, чтобы потом не отказались. Усадил на стул Солю, Степана поставил рядышком, какую-то дурацкую саблю дал в руки, на глаза папаху кавказскую надвинул, потребовал улыбнуться. Но улыбка не получалась. То Соля улыбалась, Степан был мрачно-задумчив, то Степан растекался «до ушей», а Соля грустнела… Не получалась общая, одновременная улыбка. Измучившись, фотограф спросил: «Смею заметить для профинтереса, вы не муж и жена?» Нет, ответили они смущенно, не муж и не жена. Одноклассники. «Смею заметить, — продолжал фотограф, — для профинтереса, когда вместе фотографируется несемейная пара, по народному поверью, — не будет у них счастья». Они в ответ ему рассмеялись разом. Успел щелкнуть фотограф, и вышли Соля со Степаном на фотке улыбающимися, веселыми. А про счастье сказанул, как накаркал, хоть и сам, наверное, придумал такое «народное поверье».
«Да, впрочем, какая тут вина фотографа, — подумала Соля, отыскивая третью общую фотокарточку. — Сумел ведь рассмешить нас своим «профинтересом»… И здорово мы получились, как живинькие!»
Третья карточка была на газетной странице. Степан в самый предвоенный год получил новенький комбайн. Жену взял штурвальной. Восемь тысяч центнеров зерна они тогда намолотили за страду. Приехал фотокорреспондент из областной газеты, остановил комбайн, влез на крышу трактора, навел свой аппарат на Солю и Степана, стоявших на мостике. Сказал строго: «Попрошу не улыбаться, будьте серьезней — на первую полосу даем!» Соля и Степан не знали, что означает «на первую полосу даем!», но просьбе-приказу подчинились. Получились как каменные статуи. Торжественные донельзя! Соля держит штурвал, а Степан (по просьбе фотокорреспондента) показывает рукой куда-то вдаль. И под снимком крупный заголовок: «Восемь тысяч центнеров пшеницы из одного бункера!» Степану тут подрисовали лицо, и вышло оно на диво красивым. Волосы закурчавились, будто шестимесячную сделал. А так волосы были прямым-прямы, белесые, как солома. А на газетном листе кудри смоль смолью.