Черная кошка пробежала между друзьями в последнюю военную зиму. Степновские школьники делали игрушки и относили их по праздникам в детдом. В войну в магазинах игрушек не продавали, а если и случалось, то выбрасывали на прилавок изделия местной артели инвалидов, которые игрушками-то трудно было назвать. «Страхалаты», — как говорила Гутя о магазинных игрушках. Денег в домах тоже не водилось таких, которые бы можно было тратить на то, что по силам самим сгоношить. Сшить то есть из разных лоскутков-ремешков, склеить, сколотить, выпилить, одним словом — сгоношить. Совсем маленькими начинали делать игрушки, из картона бумаги. Взрослея, переходили на самодельные санки, распаривали в банных котлах березовые соковники, гнули из них лыжи, надежные, крепь крепью, не чета магазинным. Пусть не такой красы, но зато хошь с обрыва в них катись или с двойного трамплина прыгай — выдержат. Правда, носки время от времени разгибались, но ведь баню в деревне топят каждую субботу, и вода не куплена. Сделал Тоне лыжи и Лешка. А Борису мать расстаралась в городе настоящие, беговые, с ботинками, с бамбуковыми палками. Тоня выбрала лыжи Бориса. То ли они ей больше по размеру подошли, то ли понравились своей упругостью и кожаными ремнями, но вот выбрала, и все. «Спасибо», — сказала тихо-тихо и, привстав на цыпочки, поцеловала Бориса. Поцелуй пришелся в щеку, ребята прыснули, а Лешка почему-то покраснел. Словно это его поцеловали. Случись такое раньше или немного позже, пожалуй, не обратил бы Лешка на этот поцелуй большого внимания. А так, вздрогнул, от удивления широко-широко открыл глаза, словно получил нежданно-негаданно пощечину, и, не веря происшедшему, растерянно смотрел то на Тоню, прилаживающую к своим пимам лыжи, то на ребят, неумело прыскающих в кулаки, то на донельзя довольного Бориса. Ребята посмеялись и покатили вниз, к оврагам, где был устроен двойной трамплин. Да и Тоня, приладив лыжи, сделала на них несколько шагов. Потом остановилась, повернулась к Лешке, истуканом стоявшему у прясла:
— Ты что, Леша? — спросила Тоня.
Лешка не ответил. Да и что он мог ответить. Он смотрел на Тоню так, словно видел ее впервые.
Лишь через несколько дней насмелился Лешка спросить у своей «приписанной» сестрички:
— Зачем ты взяла его лыжи?
— Зачем? — удивилась вопросу Тоня. — Они были красивей.
А мать, узнав об этом, определила просто: «Городская, вот городские лыжи ей больше и понравились».
Забылся, почти забылся этот случай, не встреть Лешка сегодня у киоска Бориса Барабина, или Бобу, как его теперь называли в райцентре. Боба был не по годам высок и плечист. Из походки его уже исчезла детская торопливость, начали твердеть мышцы на руках. Своим одногодкам он предлагал: «Поборемся? Оборешь — мороженку забесплатно покупаю». Редко кто отваживался бороться с Бобой. Вот и сейчас вся ребятня, стоявшая в очереди, отказалась. Последним, кому предложил Боба «забесплатное» мороженое, был Лешка.
— Поборемся, друг? Оборешь — забесплатно…
— У меня есть деньги, — ответил Лешка.
— Кореш степновский! Давай деньги, я без очереди возьму.
— Я постою, — сказал Лешка, хоть и очень хотелось побыстрее вернуться к фотомастерской, где Гога Николайчик рисовал его мать, Щербинина и Тоню.
— Я постою, — неуверенно повторил Лешка. — Мне не к спеху.
— Как не к спеху? — хитровато подмигнул Боба. — Я видел, как ты с Тоней бежал по центральной улице к фотографии.
— Закрыта фотография.
— Не хошь бороться?
— Нет.
Боба все-таки силой вырвал у Лешки деньги. Растолкав малышню у оконца, спросил громко:
— Сколько?
— Четыре, — краснея, ответил Лешка.
Было стыдно, впервые он брал без очереди. Правда, к оконцу протискивался Боба, но все равно было очень стыдно.