Щербинин рубанул рукой воздух, потом сразу успокоился, налил густого чаю.
— Ну, мужики, гостят да и домой ходят, — сказала Гутя. — Ухожу я. И с обидой на вас, Николай Ермилыч.
— Это за что же? — поинтересовался Щербинин.
— Когда в начальники садились, че обещали? Взять меня на машину! Аль запамятовали?
— Нет, не забыл. Если тебе и впрямь хочется исполнить мечту детства, что с тобой сделаешь, придется взять.
— Уважь, Ермилыч, век помнить буду. Какая развалюшка окажется без рук, кликни меня. Не дурь это, и впрямь пошоферить хочу… Может, перед смертынькой…
— Гутя, да ты что?!
— А че? Соля вон в какие молодые годы ушла. Подружка моя задушевная… Мы ведь, Ермилыч, войну здесь выстояли не за здорово живешь… Делами здесь, а мыслями с вами, в вашенских окопах. Потому и век наш короткий выдался. Жилы бабьи крепкие, а не вечные… Потому и мрут солдатки… Ты мимо кладбищ-то проезжаешь, посмотри на надписи, какие на них фамилии… Ну, да ладно, че я тебя пужаю. Ты, Ермилыч, попомни, коль машинка погодится свободная под рукой, кликни, хоть на какухоньку пойду работу, только бы к машине, а?
— Сообщу, — сказал Щербинин.
— К тяжестям я привыкшая. Одна могу скат в кузов забросить. До свиданьица, Ермилыч! До свиданьица, Леша. До свиданьица, подружка моя, Солюшка!
Алексей припомнил, что мать по характеру вот такой же, как и Гутя, была. Чуть тяжесть в доме — закатятся вдвоем: Соля да Гутя. Чужая беда — своя беда. Посидят, поворкуют, обнадежат новыми вестями, если нужно, и подмогнут по хозяйству, уйдут, и после них полынный хлеб становится не таким горьким, «похоронка», принесшая смертную весть из далеких полей, не такой жуткой, пустота не такой звонкой. Словно частичку чужого горя с собой унесут большую, оставив хозяевам крохотулечку, чтобы полегче было справиться и окрепнуть. О таких в деревне говорят; «С ними и помирать не боязно». Похоронила лучшую подругу, а из характера своего не вышла.
Щербинин, провожая Гутю до ворот по скользкой наледи, припомнил, что и ему пособил ее, Гутин, нрав, веселый, смешливый и в горе, и в радости. Засобирался он как-то уезжать из Степновки, потянуло на родную сторону. Так потянуло, что ночей не спал, дней не мог скоротать, праздников не отмечал. А Гутя и прослышь о его тоске. Рассудила трезво: «Куды мужик поедет, там, поди, и могилки позарастали, если они были раньше отмечены. А то небось совсем не отмечены». И этак с шутливым разговором подкатила к Щербинину: «Ты, Ермилыч, погоди уезжать-то. Знаю — тоскливо одному на земле куковать. Значит, так: Матвей мой в районе сударку нажил, черноглазую, с гитарой. Романсы вместе поют. Че я ему теперь — исстарилась в работе, к тому же ни черных глаз, ни гитары. А ты человек могутный. Дак вот мы домину свою пятистенную делим надвое, в одной хоромине пускай Матвей с сударкой романсы поют, в другой мы будем жить да добра наживать». Остановился Щербинин от сборов, оторопел. Отложил на время поездку, чем черт не шутит, заполучить в жены такую бабу и султану турецкому не снилось! А Гутя с новым разговором через неделю: «Благодарствую тебе, Ермилыч, как прослышал Матвей о нашем просватанье, сразу от черных глаз свился и с повинной пришел. Куда его денешь — приняла. Только ты не думай, что я на попятную от прежнего разговора, все остается в силе».
Шутки шутками, а повеселел Щербинин от Гутиного розыгрыша, работа пошла дельней, да и не такой безрадостной показалась его бобыльская жизнь. Вся округа подхохатывала, без злобы, добродушно: «Эй, Матвей, сбегам в район к сударкам, там одна врачиха подкапронила из облцентра — глаза черней сажи и с черной фортепьяной!» Матвей отмахивался: «Идите вы к лешаку! Моя Гутя, если подведет глаза сажей, не уступит! А гитару я в сельмаге заказал. Люблю петь под гитару, будь она неладна! Хромка, конечно, лучше, но гитарная струна — за душу берет».
Это и припомнил Щербинин, провожая Гутю до калитки. Не удержались, постояли вместе минуту, и хоть ничего и не было сказано, а как-то тяжело пошла Гутя домой, нескладно пошла — все ей хотелось обернуться, посмотреть на застывшую у ворот фигуру Щербинина, но нет, устояла, не взглянула, торопливо открыла свои воротца да и юркнула в них, будто опасалась в чем этого взгляда.
В Степновке и так много велось разговоров о Щербинине и Куркиной. Больно непонятным было внимание Гути к щербининскому дому. Не уехал Щербинин из Степновки, когда отремонтировали в райцентре авторотовскую квартиру. Купил в дальних выселках Озеринах старенький дом, перевез его в Степновку, перекатал на мох, добавив половину бревен-новья, поставил крестовик в Сосновом борку, неподалеку от детдомовского кордона, да и переехал в него с Тоней. Гутя поначалу приходила в щербининский дом вместе с Солей, управлялись с хозяйством, учили Тоню большим-малым премудростям деревенского житья-бытья, в сказах-россказнях проводили долгие зимние вечера, но потом Гутя начала забегать и в одиночку. «Бог не выдаст, свинья не съест», — весело отвечала Гутя на осуждающие взгляды: не принято было в здешних краях замужней женщине ходить к холостяку.