IV
Теперь положение Эстер в Вудвью упрочилось, и это стало общепризнанным фактом, что, впрочем, отнюдь не изменило к лучшему отношение к ней остальной прислуги. Миссис Лэтч по-прежнему делала все от нее зависящее, чтобы помешать Эстер постичь тайны кулинарии, хотя и не перегружала ее работой, как прежде. Мистера Леопольда Эстер доводилось видеть не чаще, чем господ. Он быстро проходил по коридорам или сидел целый день, затворясь у себя в буфетной. Рыжий заглядывал к нему туда выкурить трубочку. Порой, когда дверь в буфетную бывала неплотно притворена, Эстер видела мельком худощавую фигуру молодого человека, сидевшего, болтая ногами, на краю стола.
Познания мистера Леопольда были предметом восхищения всех слуг. Его рассказы о скачках, происходивших тридцать лет назад, неизменно возбуждали всеобщий интерес; ему довелось видеть самых знаменитых лошадей, клички которых были занесены в племенную книгу; лошади эти принадлежали Старику; он сам их выдерживал и сам на них скакал, и мистер Леопольд был неисчерпаемым кладезем разных забавных историй про этих лошадей и про их хозяина. Хмурая тень ложилась на лицо Рыжего всякий раз, когда он слышал похвалы искусству верховой езды своего отца, и, как только дверь буфетной захлопывалась за ним, Надувало говорил, ухмыляясь:
— Когда мне хочется вывести Рыжего из себя, я говорю: «Э, нет! Такого жокея-любителя, каким был хозяин в свои лучшие годы, нам больше не видать, никто не умел так работать хлыстом на финише, как он».
Все любили посидеть потолковать в буфетной, мистер Надувало частенько приносил из экипажа волчью полость и раскидывал ее на деревянном кресле мистера Леопольда, чтобы тому было мягче сидеть, и маленький человечек с землистым лицом поудобнее устраивался в кресле и, поджав под себя ноги и покуривая свою длинную глиняную трубку, принимался обсуждать веса следующего большого гандикапа. Если Рыжий пытался ему что-нибудь возразить, он подходил к шкафу и извлекал из его темных недр кипу журналов «От старта до финиша» или подшивку «Спортсмена».
Шкаф мистера Леопольда! Ни один человек за все сорок лет не получил права заглянуть в этот шкаф. Мистер Леопольд зорко охранял от посторонних глаз это таинственное хранилище всякой всячины, из которого он по желанию мог, казалось, извлечь все, что бы ему ни потребовалось — от скобяных товаров до аптекарских.
В буфетной соблюдались свои правила поведения, свои этикет. Жокеи редко допускались туда, разве лишь в тех случаях, когда требовались их услуги по части чистки ножей или сапог. Уильям же пользовался правом доступа и очень этим гордился. За полчаса, проведенных в буфетной, он охотно готов был пожертвовать прогулкой по аллее в обществе Сары. Однако стоило миссис Лэтч прознать, что ее сын скрылся за дверью буфетной, как лицо ее становилось мрачнее тучи, а грохот сковородок и кастрюль на плите достигал угрожающих размеров. Миссис Барфилд разделяла суеверный страх своей поварихи перед помещением, именуемым буфетной, и нередко весьма пренебрежительно отзывалась о мистере Леопольде, называя его «этот человечек». Занимая официальное положение дворецкого, мистер Леопольд всегда, по существу, оставался личным камердинером хозяина, живым напоминанием о его былой холостяцкой жизни. И миссис Барфилд и миссис Лэтч — обе недолюбливали дворецкого. Миссис Барфилд была убеждена, что без пагубного влияния мистера Леопольда ее супруг никогда не вернулся бы к своим греховным привычкам. Не будь мистера Леопольда, и ее муженек никогда не вздумал бы играть на скачках, рассуждала миссис Лэтч. Имя мистера Леопольда было овеяно тайной, вокруг него и его буфетной плелись легенды, и для неискушенного ума Эстер эта маленькая комната, где в воздухе плавали клубы табачного дыма и на столе стояли стаканы, стала символом греха и соблазна; проходя мимо этого опасного места, она как бы мысленно затыкала уши и невольно опускала глаза.
Любовь к богу и любовь к ближнему — вот простые жизненные правила, которыми привыкла руководствоваться Эстер. Но протестантское воспитание пало на живую, пылкую натуру; ведь человек — прежде всего человек, а потом уже христианин. И Эстер в эту пору ее жизни была прежде всего просто молоденькой девушкой. Ей шел двадцатый год, жизнь кипела в ней ключом. Теперь ей уже не приходилось работать не по силам, и молодая, здоровая кровь бурлила в ее жилах. За работой она пела, поглядывая в окно на двор, радуясь всему, что видит и слышит: молодым грачам, жизнерадостно перекликавшимся в ветвях вечнозеленых деревьев; садовнику, сновавшему то туда, то сюда с растениями в руках; белым котятам, вылизывающим свои шкурки на солнцепеке или бросающимся навстречу блюдечкам с молоком, которые выносят им из дома молодые хозяйки; скаковым лошадям — они то возвращались с холмов, то снова направлялись туда и порой были покрыты белой пылью от холки до копыт, и тогда их туалет частично совершался во дворе, и Эстер любовалась красавцем скакуном, которого привязывали за поводья к вбитому в стену крюку, а мальчишка-жокей в жилетке и закатанных за колено штанах, не проявляя ни малейшего страха, охаживал его хлыстом и приводил к повиновению, если он начинал лягаться и закусывать удила, почувствовав щекочущее прикосновение мокрой щетки к животу. А иной раз, когда с делами было покончено, парни поднимали возню, затевалась борьба или игра в мяч, и только Демон уныло стоял в сторонке, жалобно наблюдая за происходящим. Он готовился в очередной раз прогуляться пешком в Портслейд и обратно в тяжелой шубе, жаркой, по его словам, как адское пекло.