— Если бы ты видела, как он отмалчивался сегодня! Простил и отвернулся.
— Ошибаешься. Он никогда от тебя не отворачивался. Пойдем в кухню.
Сели возле кухонного столика. Тесно, но уютно. Большой белый чайник, белая клеенка, белые, выложенные кафелем стены. Полина налила чай, достала печенье. Молча пила чай и ждала.
— Я, конечно, попался, — заговорил Петр. — Гурский поймал меня на крючок. И ушел в кусты. — Он рассказал ей об истории с цементом, о поведении Гурского на собрании. — Я бы его, гада, вывел на чистую воду! Врет прямо в глаза! Теперь я вижу, что он за тип.
— Ты еще многого не видишь, — вздохнула Полина.
— А сколько он мне обещал! Будем работать вместе! Я вас давно заметил, Петр Онуфриевич!..
— Тебя заметили люди: Алексей Платонович, Одинец, партком.
— Замечали, да не пускали вперед.
— А тебе, Петюня, трибуны захотелось?
— Леший с ними! — в сердцах бросил он и даже стакан отодвинул от себя. — Я за свою бригаду болел. Мне эта бесхозяйственность поперек горла. Думал, пойдет теперь все как полагается, по высшему классу, лучшие панельки, лучшие материалы нам.
— Петя, Петя! — с невеселой улыбкой промолвила Полина, встала, налила еще чаю и вдруг, потянувшись через стол к Петру, ласково погладила его руку. — Ребенок ты мой большой! Никуда ты не уйдешь от этих людей. — И озарила его тихой, прощающей улыбкой. — И от своей бригады никуда не денешься.
В тот вечер он ушел от Полины немного успокоенный, с оттаявшим сердцем. Полегчало от ее слов, от ее обещания быть ему другом. Забыл он на время про моряка-офицера, забыл, как сухо был встречен в дверях матерью Полины. И проникся чувством, будто для девушки он вовсе не чужой. Словно у нее он может найти пристанище, надежное прибежище и даже свой дом.
На город опустились теплые весенние сумерки. Бренчали гитары, раздавались песни. Возле гастронома Петр увидел сгорбленную знакомую фигуру. Дед Жугай, сторож с их стройки, добрая, честная душа. Почему-то Петр обрадовался сейчас этой встрече. Пошли вместе. Остановились около маленького одноэтажного домика.
Рослая широколицая старуха встретила их на пороге. Вошли в горницу — круглый стол, матерчатый абажур над ним, высокий старинный комод в углу.
— Вот тут мы и живем…
— Да, домик неплохой. Садик, вишенки свои, — заметил Петр.
— Тут у нас десять душ прописано. Зятьев трое, внуков и внучек — как котят.
— Значит, имеете право на новую площадь.
— Имел бы, если б не… — запнулся Жугай. — Ты же мне всю обедню испортил.
Петра словно холодной водой окатило. Ну и денек нынче выдался! В бригаде как осы накинулись, дед бог знает что несет. У всех Невирко стоит на пути.
— Так, говорите, обедню вам испортил? Что ж, тогда извините. Пока в шею не вытолкали — пойду.
— Не-е! — протестуя, замахал рукой Жугай. — Должон все знать, раз пришел. Садись, садись!
— Сажусь.
— Домик тебе мой нравится. Садик, вишенки, говоришь. А может, и дед хотел бы пожить в новенькой квартирке? Может, и деду ванна с туалетом сгодилась бы? Так не дают. Списки не подошли. Легулярно надо, а не по блату, как некоторым.
Говорил он все путаней, перескакивал с одного на другое, делал странные намеки. Что-то наболевшее, видно, жгло ему душу, но он избегал откровенного разговора. Пока само не вырвалось нечаянно:
— Ты зачем, дурень этакий, привел тогда девок на верхотуру? Зачем крутили там музыку?
— Вам за это влетело?
— Не мне, а тебе.
— Так чего же вы беспокоитесь, дедушка?
— Трухлявая твоя башка! — стукнул себя по лбу выразительным жестом старик. — Мое дежурство было. Меня товарищ Гурский и вызвал на ковричек. Бумажку подсунул, пиши, дескать, товарищ вахтер, какие там безобразия творят хлопцы на вверенном тебе объекте. Все, говорит, пиши. А чего не осилишь, я продиктую: такого-то числа Петр Невирко и Виталий Корж подпоили беспутных девок, привели в бессознательном состоянии на стройку и там хотели их крепко обидеть… Что я и подтверждаю собственноручной подписью. Ну, сказал он мне все это и ждет — удивляется, чего я молчу, не начинаю писать. А после этак спокойненько еще и напоминает: дело это, конешно, пустяковое, мы его в ящичек спрячем, зато с вас снимется подозрение на тот случай, ежели милиция шум поднимет. Нам ваша честь дорога, седины ваши. Скоро идете на пенсию, заодно и квартиру получите в новом доме. Раскусил, Петр Онуфриевич?
Невирко машинально разглаживал ладонью скатерть на столе. Не сомневался, что старик говорит правду. Да, была милиция, была анонимка и та отвратительная сцена оправдания… Только что он говорит дальше? Не писал этой пакости? Отказался наотрез? Ага, у старика совесть сработала. Не продал душу дьяволу. Вышел из кабинета, а Гурский ругнулся ему вслед и пригрозил: «Кому хоть слово скажете — будете ждать квартиру сто лет!»