— Звагин… очень болен, — с трудом подбирая немецкие слова, произнес Найда. — До завтра, господин Шустер.
— Уже утро, я не могу ждать, — заявил Вилли.
— Оставьте бумагу… до утра… — снова попытался вмешаться Алексей.
— Найн, найн, найн! — почти истерически выкрикнул Вилли.
Быстро вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Звагину, который с отсутствующим выражением лица смотрел в потолок.
— Подпишите. — Он упрямо держал листок, ждал, даже ободряюще улыбался. Мол, ничего страшного, обычная подпись.
Слышно было, как слегка поскрипывают его высокие, до блеска начищенные сапоги. Молчание затягивалось, Вилли начинал нервничать. Старый доктор попробовал его отговорить, шепнул ему что-то на ухо. Сын огрызнулся:
— Я должен сейчас же в Берлин… сейчас же… до утра… — и подошел ближе к кровати. Листок опустился. — Слышите, господин инженер? Война русскими проиграна. Выбора нет. Всякий цивилизованный человек понимает, что в такой ситуации следует выбирать благоразумный выход.
Звагин упорно смотрел в потолок. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает себя. Были бы силы… Эх, были бы силы! У него обострились скулы и в глазах потемнело.
— Ну?! — угрожающе повысил голос Шустер-младший.
Звагин молча перевел на него взгляд. Смотрел и молчал.
У Вилли иссякло терпение.
— Вы хотите заставить меня прибегнуть к крайним мерам? — Он сжал кулаки.
Старик попробовал спасти положение и быстро пересел на край кровати. Он был весьма ловок, видно, умел выходить из сложных ситуаций. Ему вовсе не хотелось упускать такой изрядный куш: держали, держали у себя, кормили, спасали, было столько надежд, и теперь — отдавать в гестапо? — на его дряблом лице появилось выражение огорчения и боли.
— Мы спасали вас в самую трудную минуту, и вы должны нас понять, — заговорил он отеческим тоном. — Гестапо — это лагерь, тяжелые условия, возможны разные эксцессы… Подумайте: служить «новой Европе», служить европейской цивилизации… в конце концов, что может быть разумнее, господин инженер! — Он слегка наклонился к Звагину, даже погладил пухлой ладонью гипсовую повязку на ноге Звагина. — Надо всегда сохранять благоразумие…
И, сказав это, положил возле руки Звагина развернутый лист. Вот он, только остается подписать — и все.
Звагин, казалось, лишь теперь пришел в себя и как-то искоса глянул на бумажку. Закрыв глаза, тихо, осторожно сдвинул ее на край койки. Бумажка упала на пол.
Ее тут же подхватил Вилли. От злости на щеках его заходили желваки.
— Фанатик, как все большевики! — прошипел он отцу. — В лагере мы ему покажем! Там он подпишет и не такое!
Рванул дверь, гаркнул куда-то вниз:
— Немедленно в лагерь!
Алексея будто вдавило в стену. Он задохнулся от отчаяния, безысходности их положения. Где же Густа? Где ее брат Конрад?.. Дюжие немцы в мундирах уже стаскивали Звагина с кровати, кто-то подбежал к Найде, обыскал его, обшарил кровать и тумбочку.
Когда Найду вели через вестибюль, он среди белых халатов и сонных встревоженных лиц увидел Густу. Она в оцепенении стояла, прислонившись к стене, и крепко рукой зажимала рот. В глазах ее был ужас.
Так и пошел к машине, спиной чувствуя ее взгляд, еще надеялся на чудо, ждал, что она крикнет ему вслед — и все изменится.
На улице было холодно, и Алексей зябко кутался в оранжевый больничный халат. Следом за ним на носилках выносили инженера Звагина.
Далеко видно из кабины Ольгиного крана. За Днепром, за далями сереют какие-то крохотные строения, тянутся шлейфы дымов, зеленеют лесопосадки. Вот так, позабыв о кране, смотреть и смотреть бы вдаль, и тогда покажется, будто сидишь не в тесной своей кабине, а паришь в воздухе, а под тобой — земля в застройках, в стальных блестках днепровских рукавов, и не понять, где небо, а где горизонт.
Но только в мыслях позволяет себе летать Ольга Звагина, крановщица башенного крана КБ-160, могучего сооружения, ажурной башни, где находится ее, Ольгино, ласточкино гнездо, отсюда она легкими движениями руки управляет мотором, тросами, всем движущимся остовом крана, поднимает с площадки панели, разносит их по монтажным точкам.