Однажды среди ночи Готте стал толкать в темноте Алексея.
— Что?.. — вздрогнул тот, не в силах сбросить с себя тяжкую глыбу сна. Только команды на аппель заставляли заключенных вставать с нар.
— Я должен тебе сообщить… Слушай! Я узнал сегодня… — нервно бормотал Готте. — В лагере эта… ты мне говорил о ней, помнишь?
Алексей перевернулся на спину, еще не придя в себя от сонного дурмана.
— Тебя хотела спасать… Ну, помнишь? Девушка, сестра милосердия…
— Густа Арндт.
— Густа… Вот эта самая Густа… — тряс за плечо товарища немец, и движения его были нервными и тревожными. — Она в лагере. Я знал ее… до войны еще… Сестра нашего товарища… Была в подполье… Конрад ушел в Швейцарию…
Найду будто полоснуло по сердцу. Спросил, в каком она блоке, когда привезли, с каким эшелоном?.. Но Ингольф покачал головой. Эшелонами таких не возят, в эшелонах прибывают жертвы, обреченные на гибель, а Густа сама в форме убийц. Она стала эсэсовкой.
Услышанное показалось Найде невероятным. Он медленно сел на нарах. Его била дрожь. Значит, и эта продалась, миниатюрная нежная Густа со светлыми волосами и красным крестиком на шапочке. Может, Готте ошибся? Все-то он знает, откуда только доходят до него эти слухи, самая черная правда лагерной жизни?
Да, прибыла Густа Арндт, стала работать в лагерной администрации. Найда увидел ее однажды издали и едва узнал: в хорошо подогнанном френче, в черной юбке и высоких черных сапогах, она совсем не была похожа на ту, юную Густу с большими удивленными глазами. Быстро шла между блоками. Лицо — загорелое, взгляд пытливый и резкий. Охранники уважительно перед ней вытягивались, отдавая честь. Она слегка кивала головой, слегка поднимала руку.
— Не могу поверить, — глухо бормотал Найда. — Ведь она была совсем другая. На память цитировала шиллеровских «Разбойников», и слезы стояли в ее глазах, когда произносила имя «Моор». Неужели вы, немцы, все пропали? Все до единого! Моор… Моор!..
— Сломили и ее, гады, — прошептал Ингольф. — Была отличная девчонка! Самая честная!
Что-то изменилось в распорядке лагерной жизни. Чаще устраивались аппели, длились дольше, были мучительнее, превращались в истязание. Разнеслись слухи, что ночами людей увозят на расстрел. Крематорий работал круглосуточно. Иных забирали днем. Люди знали, что их повезли «на газ». Так и говорилось с холодным безразличием: «на газ», будто на прогулку, на какую-то временную работу или в другой лагерь, откуда есть надежда спастись.
Однажды аппель был особенно бесконечным. Узников под осенним дождем держали чуть ли не до сумерек, и люди совсем отупели от усталости. Вилли Шустер не обходил шеренг, как это делал прежний комендант; казалось, вся эта огромная, колышущаяся лагерная толпа, море полосатых фигур, пожелтевших лиц, черных капюшонов нисколько его не интересовали и он был занят какими-то важными и неотложными делами. Стоял с группой офицеров чуть в стороне, проверял какие-то списки, что-то вычеркивал, уточнял, сверял.
Найда увидел его широкое, властное лицо с маленьким подбородком, вспомнил больницу, перевязки у Генриха Шустера, его добродушного папеньки, и захотелось Алексею, чтобы опять была та маленькая, стерильно чистая палата, и был сонный охранник за дверью, и перепуганные глаза сестры Густы. Тогда еще не было всего этого — не было проволоки, собак, пулеметов, крематория. Тогда Густа была просто тоненькой девушкой в белом халате с красным крестиком на шапочке, хотела им помочь, привлекла к этому своего брата Конрада… И вот она — тут. И они — в ее власти. И уже никаких обещаний. Просто и страшно, как перед пропастью.
В эту минуту на плацу в своей элегантной военной форме появилась Густа: череп со скрещенными костями на синей пилотке, череп на петлицах мундира и длинный упругий стек в руке, обтянутой кожаной перчаткой.
Густа шла медленно, держалась уверенно, словно была здесь главной. Ее окружала свита из нескольких офицеров, она пристально всматривалась в лица заключенных, выискивая кого-то. Ее красивые глаза иногда суживались, она замедляла шаг, будто хотела что-то запомнить. Опять продолжала шествие и опять устремляла взор свой на чье-то лицо.