Не поднимаясь, больной нащупал руку сидевшей на краю топчана Юлии Андреевны, притянул к себе. Маленькая шероховатая ладонь ее, зажатая в его горячей руке, казалась холодной. Холодок этот свежей струйкой вливался в его воспаленное тело.
— Как хорошо, что вы сейчас здесь, — сказал Костромин.
— Вам очень плохо? — спросила она шепотом, наклоняясь к его лицу.
— Неважно, — признался он. — Боюсь, не открылась бы рана.
— Так вы были ранены? Куда? Чем? — В ее торопливых вопросах было беспокойство.
— Осколком мины, вот сюда, — Костромин указал на левый бок. — Понимаете, осколочек ерундовый и застрял неглубоко меж ребер. Тогда я под Ленинградом был. Наш фельдшер так и сказал: «Полежите недельку, и все». Но вышла не неделька, а два месяца. Открытые санитарные машины, дороги — одно убийство. Подзастудился. Началось воспаление плевры, откачки и все прочее.
Юлия Андреевна внимательно слушала и в то же время движением руки заставила больного лечь на правый бок. Закатав рубашку, она осмотрела небольшой шрам. Костромин с тревогой следил за выражением ее лица, прислушивался к движениям ее пальцев. Пальцы то едва касались поверхности тела, то вдруг в нужном месте делали короткий сильный нажим, и тогда Юлия Андреевна спрашивала, не поднимая опущенных ресниц и не меняя прислушивающегося выражения лица: «Больно?» И всякий раз при этом коротком вопросе Костромин чувствовал себя застигнутым врасплох, отвечал поспешно и все-таки с ненужной паузой. «Больно?..» Этот вопрос Костромин слышал и прежде, в госпитале, во время перевязок. Но тогда от этого слова не перекидывался мостик в прошлое, казалось, совсем забытое. Теперь Костромин вспомнил, как мальчишкой взобрался на ветлу за майскими жуками и сверзился оттуда вместе с обломившимся суком. Упал на спину, сильно ушибся. Мать, опасаясь, что у сына вырастет горб, по нескольку раз на день хлестала ему спину и бок жгучей крапивой и растирала муравьиным спиртом. И все спрашивала сердито: «Больно? Тут больно?..»
В голосе Юлии Андреевны не было нарочитой строгости, но в нем, как и в движениях ее пальцев, то же вслушивающееся беспокойство, то же живое участие к тому, что делалось в его, Костромина, теле. Неожиданное воспоминание отвлекло от болезни, приглушило тревогу. Костромин мысленно успокоил себя, что он поправится и ему не придется покидать дивизион и валяться в госпитале. Он даже усмехнулся про себя: «Ведь горб-то тогда не вырос!» Юлия Андреевна закрыла Костромина одеялом и, подтверждая его мысли, сказала:
— Думаю, из-за раны беспокоиться не следует. Спадет температура — и все пройдет. Но отлежаться надо: ангина не такой уж пустяк.
Костромин всматривался в ее лицо, все еще сосредоточенное, с неразгладившимися складочками на переносье, и сказал о другом:
— Что бы вы ни говорили, вы природный врач, Юлия Андреевна! И вот сейчас я даже позавидовал вашей профессии. Ну, к примеру, я инженер-строитель. На фронте, в артиллерии, мне моя профессия ни к чему. А ваша специальность не теряет значения ни при каких обстоятельствах. Где есть люди, там нужны и вы. И на фронте тем более. Разве не так?
Она ничего не ответила, и Костромин продолжал:
— У вас, у врачей, даже движения рук и слова особенные. Они тоже лекарство. Только вашим словам надо верить, крепко. — Он улыбнулся, добавил: — Конечно, если эти слова ободряющие, такие, как ваши. В госпитале мне одна сестричка все твердила, в моих же интересах: «Будете курить — помрете». А я не послушался: курил и не помер.
Костромин осторожно, чтоб не толкнуть Юлию Андреевну, которая сидела на краю постели, перевернулся на спину, подоткнул повыше подушку. С минуту лежал молча, отдыхал. Сердце все еще стучало часто, но дышать стало легче. Опасаясь, что Юлия Андреевна уйдет на свой топчан, Костромин заговорил опять, доверительно, как говорят с близким человеком:
— Осколочек мины мне много крови попортил. И прямо и косвенно. Во-первых, после госпиталя я не попал в свой полк. Во-вторых, и вообще на фронт не попал. Полгода преподавал артиллерийское дело на курсах младших лейтенантов. Не думал, не гадал, а стал артиллеристом-профессионалом. Да еще преподавателем. Курсы двухмесячные, так что я два выпуска пережил. Только вместе с третьим на фронт отправили. Уже на этот, Западный.
— И все из-за болезни? — спросила Беловодская.
— Нет. Просто начальство так считало нужным. А я уже совсем здоров был. Изредка только, при кашле, в боку покалывало. Но об этом и врач предупреждал.