Костромин опять помолчал. Тишина была такой, что по тиканью часов на столе можно было отсчитывать секунды. Крохотный огонек коптилки по временам колебался, и тогда тени по углам шевелились. Костромина на миг охватило чувство затерянности во времени и пространстве. И он заговорил, словно в чем-то оправдываясь:
— Вот так, дорогая Юлия Андреевна. Очень я вам благодарен, что вы сейчас тут… Кажется, вот только теперь понял я того разведчика. Был такой в госпитале, сосед по койке. Изумительной храбрости человек. О его подвигах легенды ходили. Вот раз ночью слышу: «Спишь, браток?» — «Нет, отвечаю, а что?» Разведчик меня и озадачил: «Что-то муторно, — говорит, — мне и страшно. Может, покурим?» Я уже выздоравливал, а у разведчика рана была совсем не опасная. Закурили мы с ним, дым помаленьку под койки пускаем. «Как это, — говорю, — тебе, и вдруг страшно? Ведь, рассказывают, ты только у черта на рогах не был». Он вздохнул и ответил: «Одно с другим путать не надо. В деле — там бояться нельзя и некогда. А тут вот — койка, и над тобой — потолок белый». Вот как бывает. А ведь человек не раз своей смерти в лицо заглядывал.
Юлия Андреевна покачала головой:
— Нет, Сергей Александрович, взглянуть своей смерти в лицо невозможно. А если бы кому-нибудь удалось это сделать, он бы очень удивился, обнаружив, что сам факт смерти — это простая и вовсе не страшная вещь. Страшна не смерть, а ожидание ее, которое почти всегда связано с физическими или душевными страданиями. И еще — чувство беспомощности. Хуже ничего нет!..
Она на минуту задумалась, словно припомнив что-то, заговорила отрывисто:
— Я знаю это чувство. Тогда в сарае… Когда они отца… Помните, я говорила?
— Юлия Андреевна, расскажите мне о себе, — попросил Костромин.
— О себе? — переспросила она, поправляя одеяло на груди больного. — А что я такое?.. Вот когда мне было восемнадцать лет, тогда мне казалось, что я пережила много необыкновенного. Хоть пиши мемуары. Потом обнаружилось, что пережитое — пустяки. Может, милые и дорогие, но лишь для меня. А у других они свои. Большие события пустяки отметают, и тогда очень отчетливо видишь, что без других людей ты — ничто. Вот и там, в сарае… Я плакала над убитым отцом. Клялась мстить врагу. Но что я могла?
Она помолчала. Большие печальные глаза ее смотрели на Костромина, а может, и мимо — в прошлое.
— Вам не лучше уснуть? — спросила она тихо. Не дожидаясь ответа, сказала: — Вот вы о разведчике упомянули, который в госпитале с вами лежал… Он хорошо сказал: «В деле — там бояться нельзя и некогда». Но я добавлю: в настоящем деле нет места ни посторонним мыслям, ни воспоминаниям. Это точно! — Она тряхнула головой, будто кто-то возражал ей. — Вот лежу я в окопе, гляжу в прицел. И знаю одно: передо мной враг, коварный, терпеливый. Мое терпение должно быть больше, надо перехитрить врага. И вся суть моя хочет только этого. Тогда я чувствую себя цельной, все во мне тогда собрано, на месте. А это сила… Алексей Иванович понял меня. И я ему так благодарна.
Она прямо заглянула в глаза Костромину, добавила:
— И вам спасибо, Сергей Александрович.
— За что? — Костромин приподнялся на подушке.
— Как же… Когда я и снайпер Володя просили Алексея Ивановича, он сперва сказал, что подумает. Потом, видимо, он посоветовался с вами. И вы ведь разрешили.
— Я ничего не разрешал, — глухо сказал Костромин.
В ее взгляде было удивление. А Костромин взял вдруг ее руку, порывисто прижал к своей горячей щеке. В его голосе прозвучали нежность и неуверенность:
— Все люди разные… То, что смог Алексей Иванович, не смог бы я. И не смогу…
Он отпустил, наконец, ее руку, прикрыл глаза. Юлия Андреевна долго молчала. Глядела на похудевшее от забот, осунувшееся от болезни лицо своего начальника. И все, что ей приходилось слышать о нем: строг, холодноват, даже придирчив, — все это показалось ей теперь неправдоподобным. Еще она подумала, как, видимо, трудно ему было признаться в том, что Алексей Иванович что-то смог сделать, а он не смог. Почему он все же признался? Отчего так вздрагивают его опущенные веки? И она поняла: он не только устал и болен, он теперь, в тишине этой землянки, одинок. Она-то знала это одиночество в бессонные ночные часы! Какое-то сложное чувство охватило ее. Участие? Извечная женская жалость? Нет, не только. Участие и жалость случайны, мимолетны. В сердце было что-то еще, что не пройдет бесследно.
Она наклонилась к его лицу, сказала тихо:
— Спите, Сергей Александрович. Завтра все будет лучше.