— Вообще-то вы правы, — поспешно перебил Алексей Иванович Соколова. — Но и мы с вами в ответе…
Начальник караула и разводящий в дополнение к докладу дежурного по части сообщили немного. То же упоминание времени заступления и смены, очередность проверки постов начальником караула и дежурным. Собственно, говорили не о Тонкорунове, который совершил преступление, неожиданное для всех, а о несении караульной службы вообще, и опять выходило так, что в службе никто не допускал никаких ошибок, ни малейших нарушений устава и инструкции. Только боец, сосед Тонкорунова по нарам, сказал:
— Чудной он был вообще…
Это «был» резануло Шестакова: как будто говорили о мертвом.
— Чем же он чудной? — насторожился Алексей Иванович.
— Да так, — неопределенно развел руками боец. — Из одного котелка с ним ели, спали вместе, а вот спрашиваете — и сказать о нем нечего. Делал все вроде бы как и другие, и замечаний от старшины получал, как все, не больше. А так… в общем чудной.
Боец зевнул, сидя на земляных нарах; он не собирался встать, потому что старший лейтенант прямо к нему не обращался.
— Странно… О человеке, с которым спишь рядом и ешь из одного котелка, не сказать ничего, кроме «вроде бы» и «в общем». Вы что ж, Крутиков, — Алексей Иванович вспомнил, наконец, фамилию бойца, — разве не дружили с ним?
Крутиков, услышав свою фамилию, встал с нар, но Шестаков сказал: «Сидите, сидите», — и тот снова сел.
— Дружки, они бывают разные, товарищ старший лейтенант. Поскольку, значит, котелок и нары, оно конечно… А в бою я с ним не был.
— Это действительно чудно, — проговорил Алексей Иванович. — По-вашему, Крутиков, выходит, что когда не станет боев, то и друга себе найти будет невозможно. Как его угадаешь?
— Да нет, отчего же, — замялся боец, — угадать можно. Трудней, полагаю, но можно.
Разводящий, который курил у открытой двери, внимательно прислушиваясь к разговору, сказал:
— Тонкорунов и не хотел, чтоб его угадывали. За неделю пару слов не скажет. Ни пререканий, ни соображений своих. Лицо всегда скучное, будто он на собраниях всю жизнь в президиуме сидел. Даром что молодой.
— Во-во! — обрадовался поддержке Крутиков. — Спрашиваю я его раз ночью: «Ну что ты, Тонкорунов, все вздыхаешь, рассказал бы, что ли». А он помолчал и говорит: «Нет, Иван, не поймешь ты этого». На том наш разговор и кончился.
— Видно, умней всех себя считал, — опять сказал разводящий и торопливо поплевал на окурок, который уже жег ему пальцы.
— Где Тонкорунов, в подразделении? — спросил Шестаков.
— В маслогрейке сидит, под охраной, товарищ старший лейтенант, — доложил начальник караула.
— Что ж, проводите меня к нему, — сказал Шестаков разводящему. — Кстати, взгляну на вновь открытое учреждение.
Все поняли, что под учреждением Шестаков понимал гауптвахту, которой до сих пор в дивизионе не было. Многие улыбнулись. Невольно улыбнулся и Шестаков, направляясь к выходу.
— Товарищ старший лейтенант, — окликнул начальник караула, — я хотел бы уточнить… Какой должен быть арест, строгий или простой?
— Да, да… — Шестаков секунду помедлил с ответом. — По-моему, простой. Строгий — это ведь окончательное наказание. В общем — пища обычная.
Знакомое чувство недовольства собой завладевало Шестаковым все больше, когда он шагал за разводящим в сторону водомаслогрейки. Это чувство — предвестник размышлений, и оно не пройдет, пока мысли не оформятся в решение.
С неделю тому назад Шестаков, проверяя работу кладовщика, обнаружил хищение. Не хватало восьми банок сгущенного молока и трех килограммов колбасы. Это не мелочь. Сверив накладные и удостоверившись, что ошибки быть не могло, Шестаков дал волю своему гневу. Тогда он и не думал сдерживать себя. Кладовщика увели в дивизию на гауптвахту. Десять суток строгого ареста и зачитать приказ в подразделениях — ничего другого не требовалось. Теперь — другое. Не только потому, что сон на посту — это чрезвычайное происшествие, которое в какой-то мере бросает тень на весь дивизион. Это само собой. Но как случилось, что солдат жил два месяца среди товарищей, на глазах у начальства, и теперь, когда с ним случилось такое, все как-то торопливо согласились, что виноват только он? Ерунда, что коллектив не может ошибаться. К чему тогда руководители? Именно для того, чтобы изучать коллектив, прислушиваться к нему и к голосу отдельных людей и — все-таки руководить. Виноват ли он, Шестаков, что не заметил одного скучного лица в дивизионе? Нет, мог и не заметить. Но то, что его не заметил сосед по койке, командир отделения, командир взвода, — в этом и вина заместителя по политчасти. Может быть, на один боевой листок, на одну беседу о бдительности меньше, но только чтобы не было этого скучного лица. Хороший врач в каждом случае выписывает особое лекарство. Почему же мы иногда считаем, что чтение батарейной газеты, беседа или политзанятия действуют на всех одинаково?